А.А. Ахматова в воспоминаниях современников

А.Г. Найман: «Бездомность, неустроенность, скитальчество. Готовность к утратам, пренебрежение к утратам, память о них. Неблагополучие, как бы само собой разумеющееся, не напоказ, но бьющее в глаза. Некультивируемое, неспутанные волосы, ненамеренное занашивание платья до дыр. Неподдельное — “три месяца уже не дают визу в Париж”. Неблагополучие как норма жизни. И сиюминутный счастливый поворот какого-то дела, как вспышка, лишь освещал несчастную общую картину. “Выгодный” перевод, который ей предлагали, означал недели или месяцы утомительной работы, напоминал о семидесятирублёвой пенсии. Переезд на лето в Комарово начинался с поисков дальней родственницы, знакомой, приятельницы, которая ухаживала бы за ней, помогала бы ей. Вручение итальянской премии или оксфордской мантии подчеркивало, как она больна, стара.

Точно так же её улыбка, смех, живой монолог, шутка подчёркивали, как скорбно её лицо, глаза, рот.

Неблагополучие — необходимая компонента судьбы поэта, во всяком случае, поэта нового времени. Ахматова считала, что настоящему артисту, да и вообще стоящему человеку, не годится жить в роскоши. “Что это он фотографируется только рядом с дорогими вещами? — заметила она, рассматривая в журнале цветные фотографии Пикассо. — Как банкир”. Вернувшись из Англии, она рассказала о встрече с человеком, занимавшим в её жизни особенное место. Сейчас он жил, по её словам, в прекрасном замке, окружённом цветниками, слуги, серебро. “Я подумала, что мужчине не следует забираться в золотую клетку”. Когда Бродского судили и отправили в ссылку на Север, она сказала: “Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он кого-то нарочно нанял”. А на мой вопрос о поэтической судьбе Мандельштама, не заслонена ли она гражданской, общей для миллионов, ответила: “Идеальная”».

Л.Я. Гинзбург: «Движения, интонации Ахматовой были упорядоченны, целенаправленны. Она в высшей степени обладала системой жестов, вообще говоря несвойственной людям нашего неритуального времени. У других это казалось бы аффектированным, театральным; у Ахматовой в сочетании со всем её обликом это было гармонично.

Меня всегда занимал вопрос о сходстве или не сходстве поэта со своими стихами. Образцом сходства, конечно, был Маяковский — с его речевой манерой, голосом, ростом. Иначе у Ахматовой. В её стихах 10--20-X годов не отразились её историко-литературные интересы или её остроумие, блестящее, иногда беспощадное. В быту Анна Андреевна не была похожа на своих героинь. Но Ахматова, с её трезвым, наблюдающим, несколько рационалистическим умом, была как-то похожа на свой поэтический метод. Соотношение осуществлялось.

Ахматова создала лирическую систему — одну из замечательнейших в истории поэзии, но лирику она никогда не мыслила как спонтанное излияние души. Ей нужна была поэтическая дисциплина, самопринуждение, самоограничение творящего. Дисциплина и труд. Пушкин любил называть дело поэта — трудом поэта. И для Ахматовой — это одна из её пушкинских традиций. Для неё это был в своём роде даже физический труд.

Один из почитателей Анны Андреевны как-то зашёл к ней, когда она болела, жаловалась на слабость, сказала, что пролежала несколько дней одна в тишине.

—    В эти дни вы, должно быть, писали, Анна Андреевна...
—    Нет, что вы! Разве можно в таком состоянии писать стихи? Это ведь напряжение всех физических сил. Труд и самопроверка.

В разговоре с Анной Андреевной я как-то упомянула о тех, кто пишет “нутром”.

—    Нутром долго ничего нельзя делать, — сказала Анна Андреевна, — это можно иногда, на очень короткое время.
—    А как Пастернак? В нём всё же много иррационального.
—    У него это как-то иначе...

Лирика для Ахматовой не душевное сырье, но глубочайшее преображение внутреннего опыта. Перевод его в другой ключ, в царство другого слова, где нет стыда и тайны принадлежат всем. В лирическом стихотворении читатель хочет узнать не столько поэта, сколько себя. Отсюда парадокс лирики: самый субъективный род литературы, она, как никакой другой, тяготеет к всеобщему.

В этом именно смысле Анна Андреевна говорила: “Стихи должны быть бесстыдными”. Это означало: по законам поэтического преображения поэт смеет говорить о самом личном — из личного оно уже стало общим».