Анализ "Тёмные аллеи" Бунина И.А.

   Анализ / Бунин И. А. / Темные аллеи

Рассказ “Темные аллеи” открывает, может быть, самый знаменитый бунинский цикл рассказов, который и получил свое название по этому первому, “заглавному” произведению. Известно, какое значение придавал писатель начальному звуку, первой “ноте” повествования, тембр которой должен был определять всю звуковую палитру произведения. Своеобразным “зачином”, создающим особую лирическую атмосферу рассказа, стали строки из стихотворения Н. Огарева “Обыкновенная повесть”:

Была чудесная весна,
Они на берегу сидели,
Во цвете лет была она,
Его усы едва чернели.
Кругом шиповник алый цвел,
Стояла темных лип аллея...

Ho, как всегда у Бунина, “звук” неотделим от “изображения”. Ему, как он писал в заметках “Происхождение моих рассказов”, при начале работы над рассказом представились “какая-то большая дорога, тройка, запряженная в тарантас, и осеннее ненастье”. Надо к этому добавить и литературный импульс, который тоже сыграл свою роль: Бунин в качестве такового назвал “Воскресение” Л.Н. Толстого, героев этого романа — молодого Нехлюдова и Катюшу Маслову. Все это вместе соединилось в воображении писателя, и родился рассказ о потерянном счастье, о невозвратимости времени, об утраченных иллюзиях и о власти прошлого над человеком.

Встреча героев, соединенных когда-то в молодости горячим любовным чувством, происходит много лет спустя в самой обыкновенной, пожалуй, даже невзрачной обстановке: в распутицу, на постоялом дворе, лежащем на большом проезжем тракте. Бунин не скупится на “прозаические” детали: “закиданный грязью тарантас”, “простые лошади”, “подвязанные от слякоти хвосты”. Зато портрет приехавшего мужчины дается подробный, явно рассчитайный на то, чтобы вызвать симпатию: “стройный старик-военный”, с черными бровями, белыми усами, выбритым подбородком. Его внешность говорит о благородстве, а строгий, но усталый взгляд контрастирует с живостью движений (автор замечает, как он “выкинул” из тарантаса ногу, “взбежал” на крыльцо). Бунин явно хочет подчеркнуть соединение в герое бодрости и зрелости, моложавости и степенности, что очень важно для общего замысла рассказа, замешанного на желании столкнуть прошлое и настоящее, высечь искру воспоминаний, которая осветит ярким светом прошедшее и испепелит, превратит в золу то, что существует сегодня.

Писатель намеренно затягивает экспозицию: из трех с половиной страниц, отданных рассказу, почти страницу занимает “введение”. Помимо описания ненастного дня, внешности героя (а заодно и подробной характеристики облика кучера), которая дополняется новыми деталями по мере того, как герой освобождается от верхней одежды, в ней присутствует и подробная характеристика комнаты, где очутился приезжий. Причем рефреном этого описания становится указание на чистоту и опрятность: чистая скатерть на столе, чисто вымытые лавки, недавно побеленная печь, новый образ в углу... Автор делает на этом акцент, поскольку известно, что содержатели русских постоялых дворов и гостиниц аккуратностью не отличались и постоянным признаком этих мест были тараканы да засиженные мухами тусклые оконца. Следовательно, он хочет обратить наше внимание на едва ли не уникальность того, как содержится это заведение его хозяевами, а вернее, как мы узнаем вскоре, его хозяйкой.

Ho герой остается безучастным к окружающей обстановке, хотя позже и отметит чистоту и опрятность. Из его поведения и жестов видно, что он раздражен, устал (Бунин второй раз употребляет эпитет усталый, теперь уже применительно ко всему облику приехавшего офицера), возможно, не очень здоров (“бледная худая рука”), настроен враждебно ко всему происходящему (“неприязненно” позвал хозяев), рассеян (“невнимательно” отвечает на вопросы появившейся хозяйки). И только неожиданное обращение к нему этой женщины: “Николай Алексеевич”, — заставляет его будто очнуться. Ведь до этого он задавал ей вопросы чисто механически, не вдумываясь, хотя и успел окинуть взором ее фигуру, отметить округлые плечи, легкие ноги в поношенных татарских туфлях.

Сам автор как бы в дополнение к “невидящему” взгляду героя дает гораздо более остро-выразительный, неожиданный, сочный портрет вошедшей: не очень молодая, но еще красивая, похожая на цыганку, полная, но не отяжелевшая женщина. Бунин намеренно прибегает к натуралистическим, почти антиэстетичным деталям: большие груди, треугольный, как у гусыни, живот. Ho вызывающий антиэстетизм изображения “снимается”: груди спрятаны под красной кофточкой (уменьшительно-ласкательный суффикс призван передать ощущение легкости), а живот скрадывает черная юбка. В целом же сочетание черного и красного в одежде, пушок над губой (признак страстности), зооморфное сравнение нацелены на акцентировку плотского, земного начала в героине.

Однако именно она явит собой — в чем мы убедимся чуть позже — начало духовное в противовес тому приземленному существованию, которое, сам того не осознавая, влачит герой, не вдумываясь и не вглядываясь в свое прошлое. Поэтому именно она — первая! — узнает его. Недаром она “все время пытливо смотрела на него, слегка щурясь”, а он вглядится в нее только после того, как она обратится к нему по имени и отчеству. Она — а не он — назовет точную цифру, когда речь зайдет о годах, которые они не виделись: не тридцать пять, а тридцать. Она скажет, сколько ему лет сейчас. Значит, ею все скрупулезно подсчитано, значит, каждый год оставлял зарубку в памяти! И это в то время, как именно ему следовало бы никогда не забывать о том, что их связывало, ибо в прошлом у него — ни много ни мало — непорядочный поступок, впрочем, совершенно обычный по тем временам, — забава с крепостной девушкой при посещении усадьбы друзей, внезапный отъезд...

В скупом диалоге между Надеждой (так зовут хозяйку постоялого двора) и Николаем Алексеевичем восстанавливаются подробности этой истории. А самое главное — различное отношение героев к прошлому. Если для Николая Алексеевича все, что случилось, — “история пошлая, обыкновенная” (впрочем, и все в своей жизни он готов подвести под эту мерку, будто бы снимающую с человека груз ответственности за свои поступки), то для Надежды ее любовь стала и великим испытанием, и великим событием, единственным по значимости в ее жизни. “Как не было у меня ничего дороже вас на свете в ту пору, так и потом не было”, — скажет она.

Для Николая Алексеевича любовь крепостной была только одним из эпизодов его жизни (об этом ему прямо заявляет Надежда: “Для вас словно ничего и не было”). Она же несколько раз “хотела руки на себя наложить”, никогда при необыкновенной красоте своей не вышла замуж, так и не сумев забыть свою первую любовь. Поэтому и опровергает она заявление Николая Алексеевича о том, что “с годами все проходит” (он, словно пытаясь убедить себя в этом, повторяет формулу, что “все проходит”, несколько раз: ведь ему очень хочется отмахнуться от прошлого, представить все мало значащим событием), словами: “Все проходит, да не все забывается”. И их она произнесет с непоколебимой уверенностью. Впрочем, Бунин почти нигде не комментирует ее слов, ограничиваясь односложными “ответила”, “подошла”, “приостановилась”. Только однажды проскользнет у него указание на “недобрую улыбку”, с которой Надежда произносит фразу, обращенную к ее соблазнителю: «Все стихи мне изволили читать про всякие “темные аллеи”».

Так же скуп писатель и на “исторические подробности”. Только из слов героини произведения: “Мне господа вскоре после вас вольную дали”, — да из упоминания о наружности героя, имевшей “сходство с Александром II, которое столь распространено было среди военных в пору его царствования”, мы можем составить себе представление, что действие рассказа происходит, по-видимому, в 60-е или 70-е годы XIX в.

Зато необыкновенно щедр Бунин оказывается на комментирование состояния Николая Алексеевича, для которого встреча с Надеждой становится встречей и со своим прошлым, и со своей совестью. Писатель являет здесь собой “тайного психолога” во всем блеске, давая понять через жесты, интонацию голоса, поведение героя, что происходит у него в душе. Если поначалу единственное, что заинтересовывает на постоялом дворе приезжего, — это то, что “из-за печной заслонки сладко пахло щами” (Бунин даже добавляет такую подробность: чувствовался запах “разварившейся капусты, говядины и лаврового листа”, — из чего можно заключить, что постоялец явно голоден), то при встрече с Надеждой, при узнавании ее, при дальнейшем разговоре с ней с него вмиг слетают усталость и рассеянность, он начинает выглядеть суетливым, обеспокоенным, много и бестолково говорящим (“забормотал”, “скороговоркой прибавил”, “торопливо сказал”), что составляет резкий контраст со спокойной величавостью Надежды. Бунин трижды указывает на реакцию смущения Николая Алексеевича: “быстро выпрямился, раскрыл глаза и покраснел”, “остановился и, краснея сквозь седину, стал говорить”, “покраснел до слез”; подчеркивает его недовольство собой резкими сменами положения: “решительно заходил по комнате”, “нахмурясь, опять зашагал”, “остановясь, болезненно усмехнулся”.

Все это свидетельствует о том, какой непростой, болезненный процесс происходит в нем. Ho поначалу у него в памяти не всплывает ничего, кроме божественной красоты молодой девушки (“Как хороша ты была!... Какой стан, какие глаза!... Как на тебя все заглядывались”) и романтической обстановки их сближения, и он склонен отмахнуться от услышанного, надеясь перевести разговор если не в шутку, то в русло “кто старое помянет, тому...” Однако после того, как он услышал, что Надежда никогда не смогла простить его, потому что нельзя прощать того, кто отнял самое дорогое — душу, кто ее умертвил, он словно бы прозревает. Особенно его, по-видимому, потрясает то, что она для объяснения своего ощущения прибегает к поговорке (очевидно, особенно любимой Буниным, уже однажды им использованной в повести “Деревня”) “мертвых с погоста не носят”. Это означает, что она чувствует себя умершей, что так и не ожила после тех счастливых весенних дней и что для нее, познавшей великую силу любви — недаром на его вопрос-восклицание: “Ведь не могла же ты любить меня весь век!” — она твердо отвечает: “Значит, могла. Сколько ни проходило времени, все одним жила”, — нет возврата к жизни обычных людей. Ее любовь оказалась не просто сильнее смерти, а сильнее той жизни, которая наступила после случившегося и которую ей, как христианке, надо было продолжать, несмотря ни на что.

А что это за жизнь, мы узнаем из нескольких реплик, которыми обмениваются покидающий краткий приют Николай Алексеевич и кучер Клим, рассказывающий, что у содержательницы постоялого двора “ума палата”, что она “богатеет”, потому что “деньги в рост дает”, что она “крута”, но “справедлива”, а значит, пользуется и уважением, и почетом. Ho мы-то понимаем, сколь мелка и ничтожна для нее, полюбившей раз и навсегда, вся эта меркантильная мельтешня, насколько она несоотносима с тем, что делается у нее в душе. Для Надежды ее любовь — от Бога. Недаром она говорит: “Что кому Бог дает... Молодость у всякого проходит, а любовь — другое дело”. Поэтому-то и ее неготовность к прощению, в то время как Николай Алексеевич очень хочет и надеется, что Бог его простит, а уж тем более простит Надежда, ибо, по всем меркам, не такой уж великий грех он совершил, не осуждается автором. Хотя такая максималистская позиция идет вразрез с христианским вероучением. Ho, по Бунину, преступление против любви, против памяти — гораздо более тяжкое, чем грех “злопамятства”. И как раз память о любви, о прошлом, по его убеждению, оправдывает многое.

И то, что постепенно в сознании героя пробуждается истинное понимание произошедшего, говорит в его пользу. Ведь поначалу сказанные им слова: “Думаю, что и я потерял в тебе самое дорогое, что имел в жизни”, — и поступок — поцеловал у Надежды руку на прощание — не вызывают у него ничего, кроме стыда, и даже больше — стыда этого стыда, воспринимаются им как фальшивые, показные. Ho потом он начинает понимать, что вырвавшееся случайно, второпях, может быть, даже для красного словца, и есть самый подлинный “диагноз” прошлого. Его внутренний диалог, отражающий колебания и сомнения: “Разве неправда, что она дала мне лучшие минуты жизни?” — завершается непоколебимым: “Да, конечно, лучшие минуты. И не лучшие, а истинно волшебные”. Ho тут же — и здесь Бунин выступает как реалист, который не верит в романтические преображения и раскаяния, — другой, отрезвляющий голос подсказывал ему, что все эти размышления “вздор”, что иначе он поступить не мог, что ни тогда нельзя было ничего исправить, ни теперь.

Так Бунин в самом первом рассказе цикла дает представление о той недостижимой высоте, на которую способен подняться самый обыкновенный человек в случае, если его жизнь озарена пусть и трагической, но любовью. И короткие мгновения этой любви способны “перевесить” все материальные выгоды будущего благосостояния, все утехи любовных увлечений, не поднимающихся над уровнем обычных интрижек, вообще всю последующую жизнь с ее взлетами и падениями.

Бунин рисует тончайшие переливы состояний героев, опираясь на звуковое “эхо”, созвучие фраз, которые рождаются, часто помимо смысла, в ответ на произнесенные слова. Так, слова кучера Клима о том, что если не отдашь Надежде деньги вовремя, то “пеняй на себя”, отзываются, словно эхолалия, произнесением их вслух Николаем Алексеевичем: “Да, да, пеняй на себя”. А потом в его душе они продолжат звучать как “распинающие” его слова. “Да, пеняй на себя”, — думает он, понимая, что за вина лежит на нем. И созданная автором, вложенная им в уста героини гениальная формула: “Все проходит, да не все забывается”, — рождена в ответ на фразу Николая Алексеевича: “Все проходит. Все забывается”, — ранее будто бы находящую подтверждение в цитате из книги Иова — “как о воде протекшей будешь вспоминать”. И еще не раз на протяжении рассказа будут возникать слова, отсылающие нас к прошлому, к памяти: “С годами все проходит”; “молодость у всякого проходит”; “я вас Николенькой звала, а вы меня — помните как”; “помнишь, как на тебя все заглядывались”, “как же можно такое забыть”, “ну да что вспоминать”. Эти перекликающиеся фразы словно бы ткут ковер, на котором будет навечно запечатлена бунинская формула о всемогуществе памяти.

Невозможно не уловить явного сходства этого рассказа с тургеневской “Асей”. Как мы помним, и там герой в конце пытается убедить себя, что “судьба хорошо распорядилась, не соединив его с Асей”. Он утешает себя мыслью, что “вероятно, не был бы счастлив с такою женой”. Казалось бы, ситуации схожи: и там и здесь мысль о мезальянсе, т.е. возможность женитьбы на женщине более низкого сословия, изначально отвергается. Ho каков результат этого, казалось бы, с точки зрения принятых в обществе установок правильного решения? Герой “Аси” оказался осужденным навсегда оставаться “бессемейным бобылем”, влачащим “скучные” годы полнейшего одиночества. У него все в прошлом.

У Николая Алексеевича из “Темных аллей” жизнь сложилась иначе: он достиг положения в обществе, окружен семейством, у него жена и дети. Правда, как он признается Надежде, никогда не был счастлив: жена, которую он любил “без памяти”, изменила и бросила его, сын, на которого возлагались большие надежды, оказался “негодяем, мотом, наглецом без сердца, без чести, без совести...”. Конечно, можно предположить, что Николай Алексеевич несколько преувеличивает свое ощущение горечи, свои переживания, чтобы как-то загладить свою вину перед Надеждой, чтобы ей не было так больно осознавать разницу их состояний, различную оценку прошлого. Тем более что в конце рассказа, когда он пытается “извлечь урок” из неожиданной встречи, подвести итог прожитому, он, размышляя, приходит к выводу, что все равно невозможно было бы представить Надежду хозяйкой его петербургского дома, матерью его детей. Следовательно, мы понимаем, что и жена к нему, видимо, вернулась, и кроме подлеца сына есть другие дети. Ho почему же в таком случае он так изначально раздражен, желчен, сумрачен, почему у него строгий и одновременно усталый взгляд? Почему этот взгляд “вопрошающий”? Может быть, это подсознательное стремление все же дать себе отчет в том, как он живет? И почему он недоуменно покачивает головой, как бы отгоняя от себя сомнения... Да все потому, что встреча с Надеждой ярко осветила его прошлую жизнь. И ему стало ясно, что никогда не было в его жизни ничего лучше тех, “истинно волшебных”, минут, когда “шиповник алый цвел, стояла темных лип аллея”, когда он горячо любил страстную Надежду, а она безоглядно отдавалась ему со всей безоглядностью молодости.

И герой тургеневской “Аси” не может вспомнить ничего ярче того “жгучего, нежного, глубокого чувства”, которым одарила его ребячливая и не по годам серьезная девушка...

У них обоих от прошлого остались только “цветы воспоминаний” — высохший цветок герани, брошенный из окна Асей, алый шиповник из огаревского стихотворения, сопровождавший любовную историю Николая Алексеевича и Надежды. Только для последней — это цветок, нанесший своими шипами незаживающие раны.

Так вслед за Тургеневым Бунин рисует величие женской души, способной любить и помнить, в отличие от мужской, отягощенной сомнениями, опутанной мелочными пристрастиями, подчиненной социальным условностям. Так уже первый рассказ цикла закрепляет ведущие мотивы позднего бунинского творчества — памяти, всевластия прошлого, значимости единственного мгновения по сравнению с унылой чередой буден.