Анализ рассказа "Дом с мезонином" Чехова А.П.

Рассказчик-художник повествует о том, как он, как ему казалось, был счастлив когда-то; каким счастливым он чувствовал себя и как прошли эта влюбленность и ощущение счастья. Но и сам рассказ о несостоявшейся любви включен в более широкие рамки. Автору важно, чтобы мы узнали, в каком состоянии находился герой до того, как почувствовал себя влюбленным, и о состоянии, к которому он пришел, навсегда потеряв Мисюсь.

О первом из этих состояний, исходном, повествователь говорит: “Я до сих пор чувствовал себя безнадежно одиноким и ненужным”; “один, раздраженный, недовольный собой и людьми”. Именно из этого состояния герой уходит к любви. А в конце рассказа, после того как надежды на счастье рухнули, он вновь возвращается к первому, исходному состоянию: “...трезвое, будничное настроение овладело мной... и по-прежнему стало скучно жить”.

Итак, в самом общем виде структура сюжета рассказа такова: уход героя от состояния безнадежности, одиночества, недовольства, в котором он находился, в любовь, а в конце — возвращение в исходное состояние.

Любовь в “Доме с мезонином” возникает настолько быстро и так скоро приходит к концу, что при невнимательном чтении можно либо вообще ее не заметить, сосредоточившись на споре о пользе или бесполезности “малых дел”, либо счесть эту любовь художника к Мисюсь ненастоящей и мнимой.

Но и внезапность, и скоротечность, и хрупкость, и заурядность, и вместе с тем особое очарование чувства, о котором рассказывается в “Доме с мезонином”, становятся понятными, если только не подходить к рассказу со своими собственными представлениями о должном (например: любовь должна быть такой-то и протекать так-то; или: мелкая любовь невыдающихся людей ничтожна), а постараться проникнуть в логику авторской мысли, отразившуюся в построении произведения, в его структуре.

Ведь любовь, точнее, влюбленность в Мисюсь была для героя в первую очередь бегством от “жуткого” состояния одиночества, “недовольства собой и людьми” к уюту, теплу, взаимной симпатии — всему, чем стала для него усадьба Волчаниновых, их дом с мезонином. При этом герой-художник таков, что он, конечно, не довольствовался бы просто семейным счастьем. Для человека такого склада, даже если бы Лида не помешала, семейное счастье (как и для многих героев рассказов и пьес Чехова) было бы недолгим и временным успокоением и пристанищем, отправной точкой работы сознания, “новых мыслей”, он захотел бы “бежать”, тем более что в рассказе вскользь упоминается о потенциальных недостатках Мисюсь.

Но и короткого срока семейного счастья герою “Дома с мезонином” не отпущено. Это рассказ не об обманувшем героя одном из жизненных стереотипов — семейном счастье, а о счастье несостоявшемся. Через весь рассказ проходит грустная задумчивая тема неоправдавшихся надежд, несостоявшейся любви. (Этот мотив звучит и в описаниях: печальный шелест прошлогодней листвы, грустная августовская ночь, запах приближающейся осени, падающие звезды...)

Не углубляясь пока в трактовку Чеховым темы любви, отметим, что в рассказе показаны три неосуществившихся личных счастья, три неудавшиеся судьбы — не только художника и Мисюсь. Такова судьба и Белокурова, которому лень влюбиться и жениться, — ему гораздо покойнее сожительствовать с дамой, “похожей на откормленную гусыню’’. Такова же судьба Лиды, презирающей мысль о личном счастье и мнящей себя центром общественной жизни в уезде. И эта похожесть, это сходство исключают возможность видеть в рассказе намерение обвинить одну сторону и оправдать другую. Тут не “среда заела” и не “злые люди” (Лида, например) виноваты. Отвергая такие традиционные объяснения и мотивировки, Чехов рассматривает, индивидуализируя, различные формы одного явления: люди так легко проглядывают, упускают жизнь, сами отказываются от счастья, сами губят “огоньки” в своей душе.

И, как нередко в других повестях, рассказах, пьесах, Чехов наделяет своих героев, неспособных правильно сориентироваться в действительности и неспособных “сделать” свою жизнь (таковы, каждый по-своему, и художник, и Лида, и Белокуров), страстью к решению самых общих и значительных проблем. На этот раз спор заходит о том, нужна ли земская деятельность, и — шире — о взаимоотношениях интеллигенции и народа. (Напомним: земство — начиная с 1860-х гг. разрешенная верховной властью форма участия общества в решении на местах вопросов здравоохранения, народного образования, строительства дорог; отсюда — земские школы, земские больницы и т.п.)

Какова же функция этого спора в рассказе?

Менее всего смысл рассказа может быть сведен к отысканию чьей-либо правоты в споре, переданном в третьей главе. Как когда-то в “Отцах и детях”, здесь сталкиваются идейные противники. В отличие от романа Тургенева, где один из спорящих явно уступал своему оппоненту (и это являлось отражением расстановки сил в русском обществе 60-х гг.), спор Лиды Волчаниновой и художника отражал одинаково сильные и в то же время одинаково слабые идейные и общественные позиции.

Действительно, по-своему прав художник, когда он утверждает, что “заплаточная” благотворительная деятельность, все эти “аптечки и библиотечки” не меняют сути вещей, по большому счету, не разрывают ту “цепь великую”, которой опутан трудящийся деревенский народ. По обличительному накалу, афористической убедительности его речи напоминают содержание и стилистику статей Льва Толстого этих лет (“Я это уже слышала”, — говорит Лида в ответ на речи художника). Правда, явно неосуществимо то решение, которое предлагает художник (пусть все жители земли согласятся поровну поделить между собой физический труд, а освободившееся время посвящать духовной деятельности), и это тоже повторяет утопические мотивы учения Толстого.

Но разве не права и Лида, считающая, что не может культурный человек сидеть сложа руки, когда рядом страдают миллионы? Ведь мы знаем, что сам Чехов в своей жизни занимался подобными “малыми делами”. (Деятельный чеховский гуманизм имел такие масштабные проявления, как, скажем, перепись каторжных на Сахалине или организация установления памятника Петру I в родном Таганроге. Но писатель не чуждался и более скромных по значению дел, таких, как бесплатное лечение крестьян, прокладка местного шоссе, постройка школ, ссуды голодающим и т.п.) Как же согласуется все это с тем, что в “Доме с мезонином” отдается должное энергии, честности и последовательности рыцаря “малых дел” Лиды Волчаниновой, но сама эта “тонкая, красивая, неизменно строгая девушка” не восхваляется? “Серьезная”, “строгая”, говорящая “громко” — эти определения повторяются в рассказе и подчеркивают категоричность, нетерпимость Лиды к возражениям, ее уверенность в обладании единственной и всеобщей истиной.

Автор стремится наиболее ярко изложить в сцене спора обе точки зрения. Художник в споре с Лидой не менее категоричен, чем она. Дело не в излагаемых в споре взглядах, а в том, что носитель каждого из них претендует на абсолютную правоту и превосходство над оппонентом. Носитель одной точки зрения поглощен ею, а оппонент — своей точкой зрения, каждый из спорящих уверен в монопольном обладании “настоящей” правдой. Автор же, не предлагая при этом своего решения обсуждаемой проблемы, не приводя своих героев к обретению конечных истин, убеждает нас в невозможности безоговорочно принять любую из данных позиций.

Что правильнее? Изменить “существующие условия”, “существующий порядок” на более справедливый, более отвечающий назначению человека? Или, не дожидаясь, когда сегодняшняя несправедливость исчезнет, делать хоть что-нибудь нужное и полезное тем, кто рядом с тобой?

Пока это словесное столкновение двух воспитанных людей (вспомним знаменитое определение хорошего воспитания, содержащееся в рассказе). Но уже очень скоро — рассказ написан в 1896 г., до первой русской революции оставалось меньше десяти лет — в России начнутся такие столкновения, в которых противники будут нетерпимы и беспощадны. Спор героев “Дома с мезонином” — как бы отдаленное предвестие тех расколов в русском обществе, которые принесет XX в.

Но возникает вопрос: безразлична ли к сюжету “Дома с мезонином” тема спора о “малыхделах”? Проделаем такой мысленный эксперимент: допустим, что герои рассказа спорят не о малых делах, а, положим, о проблемах экологии или школьного преподавания. Можно ли считать, что в таком случае ничего не изменится, история любви к Мисюсь останется той же?

Казалось бы, да: прямой связи между теорией “малых дел” и разрушенной любовью нет, спор кончается ничем, участники спора ни в чем не убедили друг друга, каждый из них, высказав верные и неверные соображения, остался при своем мнении. Но предположенная нами подстановка оказалась бы небезразличной для выражения сложной авторской позиции.

К “правильной постановке вопроса” о том, почему любовь не состоялась, то, что было сказано в этом споре, имеет отношение. Здесь нужен был именно этот спор, с таким охватом вопросов, с такой аргументацией, а не какой-либо иной. Ведь в споре о “малыхделах” выясняется многое о причинах исходного и окончательного “жуткого” состояния художника, которое и было контрастным фоном к центральному в его рассказе состоянию влюбленности.

Дело в том, что неотъемлемая черта этого состояния — отказ от работы, праздность. Мотив праздности, возникнув в самом начале, проходит, варьируясь, через первые главы и долгое время не получает никакого объяснения по ходу рассказа. Мы читаем о том, что герой “обречен судьбой на постоянную праздность”, что он должен искать “оправдания для своей постоянной праздности”, что он готов “ходить так без дела и без цели весь день, все лето”, что время, которое он охотно проводит в усадьбе Волчаниновых, оставляет “впечатление длинного-длинного праздного дня”. Повторы слова “праздность”, конечно, рассчитаны на то, чтобы привлекать читательское внимание, но до поры до времени о причинах этой самой праздности и всего исходного психологического состояния ничего не говорится. На него герой “обречен судьбой” — и все.

И лишь в споре о “миллиардах людей”, которые “живут хуже животных”, у него прорывается прозрение — догадка (ведь герой не задается целью систематического анализа своего мироощущения) об изначальных истоках недовольства собой, своей работой, нежелания работать и праздности: “При таких условиях жизнь художника не имеет смысла, и чем он талантливее, тем страннее и непонятнее его роль, так как на поверку выходит, что работает он для забавы хищного нечистоплотного животного, поддерживая существующий порядок. И я не хочу работать, и не буду...”

Не теоретик и тем более не догматик, герой “Дома с мезонином” из породы тех людей — Чехов пишет о них часто, — которым скучно жить и которые “недовольны собой и людьми” и раздражены, потому что неправильно, несправедливо устроена жизнь вообще и ложны отношения интеллигенции к народу, ложно место художника в обществе в частности. Так (разумеется, не берясь решать вопросы, обсуждаемые героями) Чехов делает отнюдь не случайной тему спора, связывая прочными и глубинными нитями эту часть рассказа с главной историей несостоявшейся любви.

Могло ли все сложиться иначе для героев “Дома с мезонином”? Допустим, рассказчик стал бы бороться за свою любовь, бросился бы вдогонку за Мисюсь и не за тридевять земель находится Пензенская губерния, куда ее отослали... Художник так упорен и настойчив в словесной полемике, однако он не находит в себе сил и желания изменить собственную жизнь. Невспыхнувшую страсть или соединение любовников делает Чехов предметом своих рассказов о любви. Ему, врачу и писателю, интересно и важно то, как общая болезнь — неспособность, неумение строить жизнь по законам красоты и любви — осложняется в каждом конкретном случае. Вопросы, которыми одержимы герои, остаются, решить их невозможно или решения вообще не существует, — а едва зародившаяся любовь растаяла, осталась только в воспоминании.

Так нередко происходит в произведениях Чехова: каждый из героев поглощен собой, своей “правдой”; они не понимают или не слышат друг друга. А в это время гибнет что-то значительное, важное, но хрупкое и беззащитное — едва пробудившаяся любовь (“Дом с мезонином”), прекрасный сад (“Вишневый сад”)...