Автор и его герой в романе А. С. Пушкина «Евгений Онегин»

Кто главный герой романа «Евгений Онегин»? Ответ на этот вопрос кажется вполне ясным: конечно, тот, чьим име­нем назвал Пушкин свою книгу; конечно, Евгений - кто же еще? Даже Татьяна, даже Ленский играют в романе менее важную роль, а уж тем более Ольга, ста­рики Ларины, соседи-помещики, свет­ские денди, крестьяне... И в школьных учебниках мы читаем: главный герой ро­мана - Евгений Онегин, типичный моло­дой дворянин начала XIX века. Это, разу­меется, правильно: без Онегина и рома­на бы не было.

Вся первая глава, казалось бы, расска­зывает об Онегине: его детстве, юности, привычках, развлечениях, друзьях. Эпи­граф к этой главе - «И жить торопится и чувствовать спешит» - тоже про Оне­гина. Но, если прочесть главу повнима­тельней, мы увидим, что в ней не один, а два героя: Онегин и автор. Им не толь­ко уделено почти равное количество строф, мы узнаем о каждом из них очень много - об авторе почти столько же, сколько о герое.

Они во многом похожи, недаром Пушкин сразу скажет об Онегине: «добрый мой приятель». Но много у них также и разно­го. Трудно, конечно, сравнивать реально жившего великого человека с другим, со­зданным его фантазией, и все-таки автор выглядит ярче, умнее, значительнее чело­века, которого мы называем «типичным представителем» его эпохи!

В начале XIX века полагалось начинать большое поэтическое произведение тор­жественным вступлением, обращаясь к богам, к высшим силам. Так, как начал Гомер свою «Илиаду»:

Гчев,   богиня,   воспой Ахиллеса,   Пелеева сына...

Или так, как начал сам Пушкин свою оду «Вольность»:

Беги,     сокройся   от   очей,

Цитеры     слабая     царица!

Где   ты,   где  ты,   гроза  царей,

Свободы     гордая      певица?..

Так полагалось. А, Пушкин начинает свой роман в стихах совсем иначе. Он бе­рет строчку из знакомой каждому его современнику басни Крылова «Осел и мужик»: «Осел был самых честных пра­вил...» - и переделывает эту строчку по-своему. Сразу, с первой же отроки, он смело выступает против того, что устаре­ло, что мешает развитию литературы, что ему ненавистно: против сковывающих писателя правил и законов - за свободу мысли, свободу творчества. Никого он не боится: ни критиков, ни ученых знатоков, ни даже некоторых своих друзей-писате­лей, которые, конечно, не одобрят по­добное  начало.

Итак, роман начинается почти без вся­кого вступления — мыслями героя об умершем дяде. Ведь выражение «уважать себя заставил» в те времена означало «скончался» (теперь мы говорим, напри­мер, «приказал долго жить»). При этом Онегин сетует на то, как обременительно для близких присутствие тяжелобольного, ведь приходится:

Ему    подушки      поправлять.

Печально       подносить      лекарство,

Вздыхать   и думать    про    себя:

Когда   же    черт   возьмет   тебя!

Одобряет ли сам Пушкин такое поведе­ние и мысли Онегина? Пока мы еще не можем ответить на этот вопрос. Но даль­ше, читая роман, мы все-таки узнаем и то, что думает Пушкин об Онегине, и как он смотрит на принятые в свете родствен­ные отношения, и какие люди ему по ду­ше, кого он ненавидит и за что, над чем смеется, что любит, с кем борется... Поэт находит самые точные, самые убедитель­ные слова, чтобы объяснить, как непра­вильно воспитали Евгения: чувствовать, страдать, радоваться он не умеет. Зато умеет «лицемерить, казаться, являться»; зато, как многие светские люди, умеет скучать, томиться...

Вот как по-разному воспринимают Пуш­кин и Онегин, например, театр. Для Пуш­кина петербургский театр — «волшебный край», о котором он мечтает в ссылке:

Услышу ль   вновь   я   ваши  хоры?

Узрю ли русской   Терпсихоры                     .

Душой       исполненный      полет?

А Онегин «входит, идет меж кресел по ногам, двойной лорнет, скосясь, наводит на ложи незнакомых дам...», едва взглянув на сцену «в большом рассеянье», уже «от­воротился — и зевнул».

Или, например, отношение к русскому языку. В первой главе много иностранных слов: Madame, Monsieur, dandy, vale и так далее. И слова-то из разных языков: фран­цузские, английские, латинские... Может быть, Пушкину трудно обойтись без них? В строфе XXVI он и сам пишет:

А   вижу я,    винюсь   пред   вами,

Что  уж и   так мой   бедный   слог

Пестреть    гораздо    б   меньше    мог

Иноплеменными       словами...

Читая вторую, третью и другие главы, убеждаемся: Пушкину-поэту вовсе не так уж нужны «иноплеменные слова», он пре­восходно обходится без них. А вот Онеги­ну нужны. Пушкин умеет говорить по-рус­ски блестяще, остроумно, богато, а вот герой его говорит светским «смешанным» языком, где переплетается английский с французским и где не поймешь, каков же родной язык твоего собеседника.

Евгений Онегин — определенный этап в развитии русского общественного со­знания. Он — воплощение европейского сознания: европейской культуры, образования, рационализма. Автор подчеркива­ет отчужденность героя от национальной жизни, но ценит в Онегине сильные сторо­ны, прежде всего потребность осмыслить себя как личность.

Работая над второй главой, Пушкин еще не знал, что скоро — не пройдет и  года — он вынужден будет поселиться в этом «пре­лестном уголке»,  сосланный,  поднадзор­ный. Но он уже давно знал, что русская де­ревня далеко не так прекрасна, как кажется непосвященному взору.  Еще в  1819 году, приехав   в   Михайловское   во   второй, раз в жизни,  двадцатилетний Пушкин увидел не только прелесть русской природы (сти­хотворение «Деревня», 1819):

Но    мысль    ужасная    здесь   душу   омрачает:

Среди   цветущих   нив   и   гор Друг     человечества      печально      замечает

Везде      невежества      губительный     позор.

Не   видя   слез,    не   внемля   стона,

На     пагубу людей     избранное     судьбой, Здесь барство дикое,   без  чувства,   без закона,

Присвоило       себе      насильственной     лозой

И труд,   и собственность,  и время земледельца...

Такой русская деревня XIX века сохрани­лась в уме и сердце поэта. С иронией опи­сывает Пушкин деревню в «Евгении Оне­гине». Так, дом дядюшки Онегина назван «почтенным замком», хотя обставлен он весьма скромно: «два шкафа, стол, диван пуховый...».

Онегин — чужой в деревне. Он из другой жизни, живет по другим правилам:

«Сосед    наш    неуч;     сумасбродит;

Он   фармазон;    он   пьет  одно

Стаканом     красное     вино;

Он  дамам   к ручке   не   подходит;

Все да  да   нет;   не   скажет да-с

Иль   нет-с».     Таков   был   общий   глас.

Эти обвинения нам знакомы: «Шампан­ское стаканами тянул. — Бутылками-с, и пребольшими. — Нет-с, бочками соро­ковыми» так рассуждали о Чацком гости Фамусова. В «Горе от ума» глухая старуха графиня-бабушка не услышала ни звука из того, что ей рассказал Загорецкий о Чацком, но слова нашла такие же, как соседи Онегина: «Что? К фармазонам в хлеб? Пошел он в басурманы?» Сам Пуш­кин во время южной ссылки примыкал к кишиневской масонской организации. Среди масонов было немало передовых людей, будущих декабристов, потому их так ненавидели гости Фамусова и соседи Онегина.

Можно сравнивать Онегина с Пушки­ным, Чаадаевым, Кавериным — с умней­шими, выдающимися людьми своей эпо­хи. Но Евгений не таков, как эти люди, ему недоступны их знания, их таланты, их умение понимать жизнь, действовать, хо­тя он много выше среднего человека сво­его круга — в этом мы убеждаемся, читая вторую главу. И этого-то не прощает ему его круг.