Гражданский подвиг Н. Г. Чернышевского

После крестьянской реформы 1861 года, когда в российских деревнях начались волне­ния, вызванные грабительским характером реформы, получила хождение прокламация «К барским крестьянам». Ее авторство власти решили приписать Чернышевскому. Однако не так-то просто было расправиться со зна­менитым литературным критиком, статьи которого пропускались царской цензурой и широко печатались в «Современнике» и «Отече­ственных записках». Всем было известно о его революционных симпатиях, о близости с Герценом и другими крупными революцио­нерами, однако эта сторона деятельности Чернышевского была тщательно законспири­рована. На виду была лишь его литературная деятельность.

С поразительной и дерзновенной ловкос­тью Чернышевский умел высказываться в своих статьях «между строк». Когда в печа­тавшихся в «Современнике» статьях о Гари­бальди и в комментариях к итальянским со­бытиям он со странным упорством чуть ли не в каждой фразе повторял: «в Италии», «я говорю об Италии», даже самый бестолко­вый читатель в конце концов начинал пони­мать, что речь шла о России и о текущих по­литических событиях. Тем не менее фор­мально придраться было не к чему.

7 июля 1862 года, власти, опасавшиеся открытого восстания, арестовали Черны­шевского и бросили его в Петропавловскую крепость. Формальным поводом послужи­ло письмо Герцена, в котором говорилось о том, что он вместе с Чернышевским соби­рается печатать «Колокол» за границей, по­скольку в России журнал был запрещен. Но этого было мало, необходимо было предъявить Чернышевскому более веское обвинение. Но в чем? И власти пошли на прямой подлог. Отставной уланский корнет В. К. Костомаров, разжалованный в рядо­вые за тайное печатание «возмутительных изданий», человек с психическими отклоне­ниями и бездарный поэт-графоман, чтобы избежать наказания, согласился сотрудни­чать с III отделением. Подделав почерк Чер­нышевского, Костомаров написал записку, будто бы от Чернышевского, с просьбой из­менить одно слово в прокламации. Кроме того, Костомаров сфабриковал еще пись­мо, в котором якобы содержались неопро­вержимые доказательства прямого участия Чернышевского в революционной деятельно­сти. На основании этих фальшивых улик в начале 1864 года Сенат вынес Чернышевскому приговор — 14 лет каторги и вечное поселе­ние в Сибири. Александр II утвердил приго­вор, сократив срок пребывания на каторге на 7 лет, однако фактически Чернышевский про­вел в заключении более 18 лет.

При аресте Чернышевского были конфис­кованы все его записи, в том числе днев­ник. Самые «опасные» заметки были заши­фрованы (довольно примитивным способом), однако в целом дневниковые записи носили довольно беспорядочный характер, к тому же их язык и стиль производили до­вольно сумбурное впечатление. Когда Чер­нышевскому, который решительно отверг фальшивку Костомарова, стали предъяв­лять обвинения уже на основании дневни­ковых записей, он придумал смелый и ин­тересный ход: решил выдать дневник за черновик литературного произведения, а все свои рассуждения — за вымысел бел­летриста. Более того, существует мнение (яростно оспаривавшееся официальным советским литературоведением), что Чер­нышевский стал писать «Что делать?» лишь для того, чтобы оправдать содержание своего «крамольного» дневника, который он таким образом превращал в черновик ро­мана. Едва ли причина его написания толь­ко в этом, однако эта версия проливает свет на загадку романа, явно плохо проду­манного и написанного в спешке.

Действительно, той повествования то становится небрежным и развязным, то оно приобретает надуманные, фантастические черты. В советском литературоведении бы­ло принято утверждать, что царская цензу­ра просто-напросто «проглядела» револю­ционный характер произведения и поэтому допустила его к печати. Но есть и иная точ­ка зрения: цензоры прекрасно видели, что все в этом якобы «любовном» романе шито белыми нитками, однако, принимая во вни­мание полное отсутствие каких-либо худо­жественных достоинств рукописи (об этом на первых страницах заявляет и сам автор), они надеялись, что прославленный публи­цист и революционер скомпрометирует се­бя в глазах просвещенной общественности столь бездарной поделкой. Но вышло все наоборот! И дело тут не в литературных дарованиях автора, но в том, что он своей книгой покорил не одно поколение моло­дых людей, которые смеялись над рассуж­дениями о Прекрасном и самой безупреч­ной форме предпочитали «полезное» со­держание. Они презирали «бесполезное» искусство, зато преклонялись перед точными науками и естествознанием, они отка­зывались от религии, но с религиозным пы­лом отстаивали веру в человека, точнее, в « новых людей», то есть в себя самих.

Сын священника и поклонник Фейербаха, Чернышевский, этот мученик за веру в светлое будущее человечества, открыл до­рогу тем, кто подменил религию богочело­века религией человекобога... Так случи­лось, что предсмертный бред Чернышев­ского записал секретарь. Его последние слова удивительным образом переклика­ются с фразой, сказанной несколько деся­тилетий спустя Зигмундом Фрейдом по по­воду своей научной деятельности: «В этой книге Бога нет». Чернышевский в своих предсмертных грезах упоминал о каком-то сочинении (кто знает, быть может, о своем романе?): «Странное дело: в этой книге ни разу не упоминается о Боге».