Художественный мир Жуковского В.А.

   Биографии / Жуковский В.А.

Начало пути. Все друзья Жуковского отмечали мягкость его характера при очень твердых жизненных правилах, доброжелательность, спокойствие. Ничего болезненного, нервного, надломленного. Ни в облике, ни в поведении. Между тем будущий поэт еще в детстве мог затаить обиду на судьбу.

Матерью его была пленная турчанка Сальха, в крещении Елизавета Дементьевна Турчанинова. Отцом — Афанасий Иванович Бунин, помещик села Мишенского Тульской губернии. Такой брак по тогдашним правилам не мог считаться законным. Соответственно и дети не получали дворянского звания, не могли носить отцовскую фамилию. Их называли незаконнорожденными, и будущее их было, как правило, весьма печальным. К счастью, Бунин устроил дело таким образом, что Василий был усыновлен бедным дворянином Андреем Григорьевичем Жуковским и «узаконен». Кроме того, уже в 1789 году шестилетнего Василия зачислили на фиктивную военную службу. Это, как ни странно, было тогда разрешено и даже широко практиковалось. Дети подрастали, вместе с ними росли и чины, так что, когда юноша прибывал в полк по достижении необходимого возраста, он уже был офицером. Как только необходимые сословные документы были выправлены, мальчика тут же из полка отчислили «по прошению своему».

Все окончилось сравнительно благополучно. Ho психологическая травма могла раз и навсегда искалечить детское сознание, тем более что впереди Жуковского ждали новые испытания.

В 1791 году умер его настоящий отец, Бунин. Положение незаконнорожденного сына в семье покойного отца стало еще более двусмысленным. Естественно, Жуковский остро и болезненно это переживал. Ho глубокая созерцательная религиозность рано развилась в нем. Именно молитвенный настрой, горячая вера освобождали его сердце от озлобленности, помогали смиренно, по-христиански переносить страдания.

Жуковский был благородным человеком и замечательным другом. Поэтому есть что-то символическое в том, что именно в Благородном пансионе при Московском университете, куда будущий поэт был определен в 1797 году, начались его занятия литературой. Вскоре после окончания пансиона (1800) вместе с ближайшими друзьями «по Музе, по судьбам» он основал Дружеское литературное общество. Просуществовало оно недолго, но сыграло огромную роль в русской культуре. Члены общества (особенным авторитетом пользовался Андрей Иванович Тургенев, сын известного московского масона) служили «истине и добродетели» средствами «изящной словесности». Они стремились знакомить русскую публику с новейшими образцами европейской литературы. Именно тогда Жуковский выработал основной принцип своей литературной деятельности, который спустя годы в одном из писем сформулирует так: «...у меня почти все или чужое, или по поводу чужого — и все, однако, мое».

Высокое искусство перевода. Нам сейчас нелегко понять, почему в русской культуре того времени такую огромную роль играли переводы из европейской поэзии. (И — в меньшей степени — прозы.) Почему лучшие поэты начала XIX века тратили так много сил не на создание своих, а на литературную «обработку» чужих произведений. Отчего, например, такой замечательный писатель, как Николай Иванович Гнедич, почти всю сознательную творческую жизнь посвятил работе над переводом великой эпической поэмы Гомера «Илиада» (1829). He поняв этого, мы не сможем разобраться в устройстве художественного мира Василия Жуковского.

Дело в том, что русская культура начала XIX века была одновременно и очень древней, и очень молодой. Она ощущала преемственную связь с тысячелетней историей Руси, с ее письменностью, с ее фольклором. Ho Российская империя все увереннее входила в число высокоразвитых европейских государств, все более заметно влияла на ход мировой политики. Менялось самосознание образованного сословия. Молодые дворяне, а подчас и разночинцы, ощущали себя «русскими европейцами», стремились, говоря пушкинскими словами, «в просвещении стать с веком наравне».

Французская, немецкая, итальянская или английская поэзия усвоила (то есть сделала своей) поэзию античных авторов, обогатила национальный язык образами, почерпнутыми из древней литературы. Романтическая стихия захватила просторы европейской культуры. Почему же русская поэзия должна была оставаться в стороне от общего процесса? Гнедич, Жуковский, другие поэты их поколения стремились перенять все самое яркое из современного европейского опыта. Для чего? Чтобы дальше двигаться вместе с европейцами, но своим особым путем. Это вовсе не значит, что Жуковский перестал писать оригинальные стихи. Ho основу его творчества образовали именно переводы и переложения из немецкой, английской, в меньшей степени французской поэзии, ставшие фактами русской культуры.

Первая серьезная удача на избранном пути — перевод элегии английского поэта-предромантика Томаса Грея «Сельское кладбище». (Об этом стихотворении, которое великий русский мыслитель и утонченный поэт конца

XIX века Владимир Сергеевич Соловьев назовет «началом истинно человеческой поэзии в России», мы обязательно поговорим подробнее.) Как только «Сельское кладбище» было напечатано в одном из лучших журналов той поры «Вестник Европы» (основан Карамзиным), молодой поэт превратился в лидера поэтического поколения. Литература стала основным делом его жизни. Это настолько возмутило начальника Жуковского по службе в Главной соляной конторе, что тот посадил подчиненного стихотворца под арест за неисполнение прямых чиновных обязанностей. В итоге Жуковский со службы ушел и вернулся в Мишенское, чтобы с головой погрузиться в сочинительство.

Формирование художественного мира поэта. Лирический герой. Пять лет почти безвыездной жизни в Мишенском были посвящены чтению, самообразованию и выработке самостоятельного взгляда на жизнь и на искусство. Жуковский вел дневник, в котором минута за минутой анализировал свою жизнь, стремясь к самосовершенствованию. Он все больше убеждался в том, что самовоспитание — ключ к решению главных проблем жизни. А поэзия дает человеку возможность прожить еще одну жизнь, свободную от всего случайного, наносного.

Лирическая биография поэта и похожа, и непохожа на его «житейскую» биографию. Конечно, в стихах, написанных от первого лица, он говорит о личных чувствах, мыслях — реальных или воображаемых. Ho говорит так обобщенно, что читатель может пережить эти чувства и мысли как свои собственные. Потому в лирике Жуковского (подобно другим поэтам-предромантикам) незримо возникает образ лирического героя. Разумеется, и раньше русские поэты создавали в своих стихах условный образ автора-стихотворца. Однако при этом они использовали готовый набор литературных масок, представая перед читателем то юными пастушками, то сановниками империи, то страстными влюбленными. Их стихи нельзя было читать как лирический роман, как фрагментарную историю развития поэтического чувства. Каждое стихотворение жило своей отдельной жизнью, не превращалось в эпизод душевной биографии лирического героя — идеального «я» поэта. Отныне все эти «превращения» оказываются возможными и даже необходимыми.

Особую роль в становлении Жуковского-лирика сыграл 1806 год, когда им было написано около 50 стихотворений. Именно с этого времени в творчестве Жуковского зазвучал любовный мотив, которому суждено было стать сквозным в его лирике 1820-х годов. И связан он с трогательной и драматической историей влюбленности поэта в Машу Протасову.

Жуковский давал Маше и ее сестре Александре уроки; еще в 1805 году он делает запись в дневнике о вспыхнувшем чувстве. Маше в ту пору было всего 12 лет, но брак между ними в обозримом будущем был невозможен: она племянница поэта. Церковь разрешала брачные узы между родственниками лишь в исключительных случаях. Тем не менее Жуковский решился ждать Машиного совершеннолетия и не терял надежды, пока в 1817 году близкие не вынудили ее выйти замуж за другого. Преждевременная смерть возлюбленной в 1823 году окончательно разбила сердце Жуковского; он оставался одиноким почти до конца жизни. Его поэзия запечатлела историю этой трагической любви, по-своему гармонизировала ее.

Жанр баллады. И все же высшие достижения Жуковского связаны не с лирической, а с лироэпической поэзией; славу в веках ему обеспечила баллада.

Однако, когда Жуковский напечатал первую из цикла своих баллад («Людмила», 1808), переведенную с немецкого, современники отнеслись к ней как к чему-то забавному, талантливому, но не слишком серьезному. Им казалось, что настоящий поэт должен стремиться выразить себя в эпических и общепризнанных жанрах. В поэме прежде всего. А тут — какая-то безделка, страшная, но не до конца, веселая, но не без печали.

Тем не менее Жуковский продолжал сочинять баллады. Самой известной из них стала написанная в 1808— 1812 годах «Светлана» (она восходит к стихотворению Г. Бюргера «Ленора») — таинственная, светлая, улыбчивая, обворожительная. Вы знакомы с текстом этой баллады и помните, что Жуковский в полной мере наделил свою Светлану лучшими чертами русского национального характера: верностью, лаской, сердечностью, смирением, простотой и в то же время легкой загадочностью.

Ho теперь, опираясь на приобретенный читательский опыт, обратим внимание на то, что Жуковский сопровождает балладу улыбчивым послесловием. Он объясняет адресату посвящения, сестре своей возлюбленной Маши, Сашеньке Протасовой (в замужестве Воейковой), по каким «неправильным правилам» его баллады пишутся:

Улыбнись, моя краса,
На мою балладу;
В ней большие чудеса,
Очень мало складу.
Взором счастливый твоим,
He хочу и славы;
Слава — нас учили — дым;
Свет — судья лукавый.

Все в этой балладе серьезно и все — несерьезно, все чудесно — и все «нескладно» (то есть неправдоподобно). Автор припугивает читателя, но не хочет напугать его по-настоящему. Это напряженный, драматический рассказ о судьбе, но одновременно это литературная игра. Баллада балансирует на грани ужасного и смешного, страшного и веселого, обещает душевные потрясения и сулит надежду.

И читатель баллады, открывая книгу, тоже словно оказывается перед зеркалом. Он видит все, что происходит в балладном мире, очень близко, лицом к лицу. Ему даже подчас кажется, что он и сам участвует в событиях, леденящих кровь. Ho нет; это всего лишь его зеркальное отражение, а между ним и пугающим миром баллады — холодная поверхность зеркала...

Так, «Светлана» стала своеобразным ключом к ранним балладам Жуковского, а ее героиня — одним из самых любимых персонажей русской литературы. Как бедная Лиза из одноименной повести Карамзина, как Митрофанушка из «Недоросля» Фонвизина, как Татьяна Ларина, написанная с оглядкой на Светлану. Позже Жуковский напишет и другие, куда более страшные, начисто лишенные «несерьезного» начала баллады. Ho не по ним будут судить об этом жанре читатели следующих поколений, а по «Светлане», «Людмиле», «Ивиковым журавлям» и др.

Многие жанровые черты баллады заметны и в гражданской лирике Жуковского, и больше всего в стихотворении «Певец во стане русских воинов». Написано оно было во время Отечественной войны 1812 года, в действующей армии (Жуковский был прикомандирован к штабу М. И. Кутузова):

На поле бранном тишина;
Огни между шатрами;
Друзья, здесь светит нам луна,
Здесь кров небес над нами.
Наполним кубок круговой!
Дружнее! руку в руку!
Запьем вином кровавый бой
И с падшими разлуку...

Певец поочередно славит русских героев — начиная с древнего витязя Святослава и кончая нынешними полководцами и солдатами. Причем он не использует подчеркнуто высокую лексику, избегает чрезмерно торжественных интонаций (как было принято в жанре оды). Голос его лиричен, тональность славословия задушевна. Певец то весел, то печален, то задумчив. Так о войне и военных подвигах в России еще не писали, не пытались передать патриотическое чувство с помощью такой утонченно-лирической лексики:

...Сей кубок мщенью! други, в строй!

И к небу грозны длани!
Сразить иль пасть! Наш роковой
Обет пред богом брани.

Жуковский и здесь был первым. Как заметил один из исследователей его творчества, после «Сельского кладбища» имя поэта стало известно всем литераторам, после «Людмилы» — всем читателям, после «Певца во стане русских воинов» — всей России.

Литературное общество «Арзамас». В 1815 году начало выходить первое издание «Стихотворений Василия Жуковского» (Ч. 1—2) — итог десятилетнего периода творчества поэта. В том же году состоялось знакомство Жуковского с Пушкиным. Шестнадцатилетний лицеист произвел на автора «Светланы» более чем сильное впечатление. Пушкина вскоре приняли в литературное общество «Арзамас» (1815—1818), душой и бессменным секретарем которого был Жуковский.

Общество это было весьма серьезным по культурным задачам и полуигровым по форме. Члены «всешутейного» «Арзамаса» (Петр Вяземский, Константин Батюшков, дядя Пушкина Василий Львович Пушкин) собирались вместе, чтобы осмеивать своих литературных врагов, членов «Беседы любителей русского слова» (1811—1816) во главе с поэтом — адмиралом Александром Семеновичем Шишковым. Членов «Беседы» называли «беседчиками», «Арзамаса» — «арзамасцами».

«Беседчики» были сторонниками архаического стиля, очень выразительного, но и весьма тяжеловесного. Этот стиль изобиловал церковнославянизмами. « Беседтикам» была близка мощь, энергия ранней державинской поэзии; литературные собрания «Беседы» проходили в петербургском доме Державина. Последователям Шишкова были чужды языковые эксперименты Карамзина, который стремился к легкости, изяществу литературного языка и переносил на русскую почву достижения европейской культуры. Напротив, «арзамасцы» считали себя последователями Карамзина, новаторами. Они произносили остроумно-пародийные речи против «беседчиков», а главное — вели необычайно веселые протоколы своих заседаний, автором которых был Жуковский. Каждый член «всешутейного общества» получал прозвище, позаимствованное из баллад Жуковского. Сам он носил «арзамасское» имя Светлана — и недаром оно досталось именно ему, с его почти женственной мягкостью и светом, исходившим от всего его облика.

«Арзамас» действительно был прежде всего игровым, «всешутейным» объединением. И когда новые члены веселого общества, будущие декабристы Николай Иванович Тургенев и Михаил Федорович Орлов предложили «арзамасцам» заняться какой-нибудь более серьезной общественно-литературной деятельностью, это стало предвестием конца. В 1818 году «Арзамас» прекратил свое существование, пережив «Беседу» всего на два года.

После Отечественной войны. Романтическое двоемирие. «Невыразимое». В дневниках и письмах Жуковского 1814—1815 годов звучит одно имя, одна тема. Это имя Маши Протасовой, это тема несчастливой любви. (Вообще, одно из самых трагических стихотворений Жуковского «9 марта 1823 года» будет написано на смерть Маши.)

И тем убежденнее, тем настойчивее говорит поэт в своих стихах о вечном идеале человечности, о стремлении души за пределы ограниченной реальности, в прекрасное там, где царят любовь, покой, свет и где после смерти соединяются сердца, разделенные жестокими обстоятельствами несовершенной жизни.

...Увы! я любил... и ее уже нет!
Ho счастье, вдвоем столь живое,
Навеки ль исчезло? И прежние дни
Вотще ли столь были прелестны?

...Все небо нам дало, мой друг, с бытием:
Все в жизни к великому средство;
И горесть, и радость — все к цели одной:
Хвала жизнедавцу Зевесу!
(«Теон и Эсхин», 1814)

Такое раздвоение между потусторонним идеальным «там» и несовершенным «здесь» было необычайно характерно для всей раннеромантической лирики и даже получило особое название — романтическое двоемирие.

Недаром в пейзажной лирике Жуковского этих лет так подробно описывается все беспредметное, ускользающее от определений: пространство, воздух, даль, звуки. А все конкретное (деревья, скульптуры, дорожки сада) намечено короткими, быстрыми штрихами. В элегии Жуковского «Славянка» (1815) реальность Павловска, пригородного имения вдовствующей императрицы Марии Федоровны, превращается в нечто полувоздушное, ирреальное, в область грез и предчувствий. Словно уже сейчас, на земле, предметы начинают утрачивать свою определенность, размываются...

Славянка тихая, сколь ток приятен твой,
Когда, в осенний день, в твои глядятся воды
Холмы, одетые последнею красой
Полуотцветшия природы.

...Одна лишь смутная мечта в душе моей:
Как будто мир земной в ничто преобратился;
Как будто та страна знакомей стала ей,
Куда сей чистый ангел скрылся.

В одном из стихотворений Жуковский восклицает: «Жизнь и поэзия — одно». Понимать это можно так, что поэзия сродни истинной жизни, то есть жизни там. Ей дана особая духовная власть, она позволяет поэту видеть сквозь черты окружающей реальности, «неистинной» жизни вечное начало. То есть соединяет собой все, что остается «здесь», с тем, что пребывает «там». И потому постоянно балансирует на грани между желанием выразить все на человеческом языке и невыразимостью самых сокровенных тайн мироздания, к которым она причастна. Вспомните строки из стихотворения «Невыразимое»:

Что наш язык земной пред дивною природой?
С какой небрежною и легкою свободой
Она рассыпала повсюду красоту
И разновидное с единством согласила!
Ho где, какая кисть ее изобразила?
Едва-едва одну ее черту
С усилием поймать удастся вдохновенью...
Ho льзя ли в мертвое живое передать?
Кто мог создание в словах пересоздать?
Невыразимое подвластно ль выраженью?..
Так возникает особая романтическая картина мира.

От лирики к эпосу. Жуковский продолжал осваивать новые и новые жанры европейской литературы. Он переложил несколько идиллий, самая знаменитая из которых — «Овсяный кисель». А уже в 1818 году начинают выходить в свет небольшие изящные книжечки его переводов, названные одинаково — «Для немногих» (по-немецки «Fur Wenige»). Здесь и «Лесной царь» Гёте, и «Рыцарь Тогенбург» Шиллера...

Книжечки и в самом деле предназначались «для немногих» — поэт был приглашен в учителя русского языка к великой княжне, будущей императрице Александре Федоровне, жене великого князя Николая Павловича, с 1825 года — императора Николая I. Она была природной немкой. Книжечки были своего рода изысканными учебными пособиями для знатных учеников. Ho у этого названия имелся и другой, скрытый смысл. Жуковский, который одним из первых почувствовал «восхождение» нового светила русской поэзии, Пушкина, начал постепенно, шаг за шагом отступать в сторону, адресуясь лишь «немногим» истинным ценителям и добровольно отказываясь от поэтической славы. Хотя именно в 1818—1824 годах были созданы лучшие его лирические стихотворения — и «Невыразимое», и элегия «На кончину ее величества королевы Виртембергской», «Таинственный посетитель», «Лалла Рук»...

Год от года Жуковский все реже переводит лирику, все чаще — поэмы (к примеру, «Шильонского узника» Дж. Г. Байрона); его дарование становится все более объективным, жизнеощущение — все более эпическим. Целью нового периода творчества он считает «освоение повествовательного рода поэзии». Вершинным достижением на избранном пути и одновременно итогом сделанного в литературе окажется перевод «античным» размером гекзаметром грандиозного эпоса древнегреческого поэта Гомера «Одиссея». Конечно, перевод Жуковского принципиально отличается от перевода «Илиады», предпринятого Гнедичем, который стремился создать русский аналог античной архаики, пускай за счет некоторой тяжеловесности поэтического слога. Перевод Жуковского менее архаичен, в нем слышны очень современные романтические интонации. Он дальше от древнего оригинала и ближе к культуре первой половины XIX века.

Впрочем, к тому моменту, когда увидела свет «Одиссея», рассказывающая о возвращении героя после долгих странствий в родную Итаку, Жуковский завершал свое жизненное странствие, свой земной путь. Все осталось позади.

И трагически пережитое восстание декабристов, когда Жуковский, не раздумывая, встал на сторону законной власти, на сторону Николая I. (Ho после поражения восстания он сделал все от него зависящее, чтобы облегчить личную участь декабристов.) И педагогический подвиг — воспитание великого князя Александра Николаевича, будущего императора Александра II, которое увенчалось совместным путешествием учителя и ученика по России, вплоть до Сибири; во время этого путешествия наследник общался с участниками декабрьского мятежа, сосланными на каторгу. И тяжелые болезни. И смерть близких друзей — Карамзина, Пушкина. И долгие путешествия по Европе (1826—1827; 1832—1833, многие другие). И поздняя женитьба на Елизавете Рейтерн, дочери своего друга, немецкого художника. И последние годы жизни, проведенные вдали от России. И внезапно настигшая его слепота.

А впереди была смерть, которую Жуковский, будучи глубоко верующим христианином, воспринимал как ворота, ведущие в жизнь вечную.