М.Ю. Горький в воспоминаниях современников

Е.И. Замятин: «...вопрос о моём рассказе — это уже дело решённое, Горькому он понравился и уже сдан в набор. Но вот построенные мною ледоколы, и техника, и мои лекции по корабельной архитектуре... “Чёрт возьми! Ей-богу, завидую вам. А я так и помру — по математике неграмотным. Обидно, очень обидно”.

Самоучка, за всю свою жизнь только полгода пробывший в начальной школе, Горький не переставал учиться всю жизнь и знал очень много. И к тому, что он знал, у него было трогательное, какое-то детски-почтительное отношение. Эту черту мне приходилось наблюдать в нём много раз... Едва ли не лучшей вещью из всего, написанного Горьким после революции, были его замечательные воспоминания о Льве Толстом. Для меня эта вещь особенно памятна потому, что она открыла мне какую-то дверь внутрь Горького, в те душевные апартаменты, в которые мы стыдимся пускать посторонних.

В Петербурге был устроен литературный вечер; “гвоздём” было выступление Горького, читавшего тогда ещё не опубликованные воспоминания о Толстом. Высокий, худой, сутулый, он стоял на эстраде; надетые для чтения очки сразу состарили его на десять лет. С моего места в первом ряду мне было видно каждое его движение. Когда, читая, он стал подходить к концу своих воспоминаний, началось что-то очень странное: казалось, он перестал видеть через свои очки. Он стал запинаться, останавливаться. Потом сдёрнул очки. И тогда стало видно: у него лились слёзы. Он всхлипнул вслух, пробормотал: “Простите...” — и вышел из зала в соседнюю комнату. Это был не писатель и не старый революционер Горький, а просто человек, не смогший спокойно говорить о смерти другого человека.

Я знаю: человека Горького с благодарностью вспоминают многие в России, и особенно в Петербурге. Не один десяток людей обязан ему жизнью и свободой».

Ф.И. Шаляпин: «Что бы мне ни говорили об Алексее Максимовиче, я глубоко, твёрдо, без малейшей интонации сомнения, знаю, что все его мысли, чувства, дела, заслуги, ошибки — всё это имело один-единственный корень — Волгу, великую русскую реку и её стоны. <...> Если Горький шёл вперёд порывисто и уверенно, то это шёл он к лучшему будущему для народа; а если заблуждался, сбивался, быть может, с того пути, который другие считают правильным, это опять-таки шёл он к той же цели. <...> В Горьком говорило глубокое сознание, что мы все принадлежим своей стране, своему народу и что мы должны быть с ним не только морально — как я иногда себя утешаю, — но и физически, всеми шрамами, всеми затвердениями и всеми горбами...»

Ю.П. Анненков: «Судьба дала мне возможность близко знать Горького в самые различные периоды его жизни.

В эпоху, когда утверждалось его литературное имя, Горький, всегда одетый в чёрное, носил косоворотку тонкого сукна, подпоясанную узким кожаным ремешком, суконные шаровары, высокие сапоги и романтическую широкополую шляпу, прикрывавшую волосы, спадавшие на уши. Этот “демократический” образ Горького известен всему миру и способствовал легенде Горького. <...> Высокий, худой, он сутулился уже в те годы, и косоворотка свисала с его слишком горизонтальных плеч, как с вешалки. При ходьбе он так тесно переставлял ноги, что голенища терлись друг о друга с легким шуршанием, а иногда и с присвистом.

Мне было 11 лет, когда я впервые увидал Горького. Он жил тогда на мызе Лентула в Куоккале, в Финляндии. Мыза была постоянно переполнена голосистым и разношёрстным народом: родственники, свойственники, друзья и совершенно неизвестные посетители, приезжавшие в Куоккалу провести день возле гостеприимного писателя и зажившиеся там на неделю, на месяц.

Горький работал обычно утром, и в эти часы он был невидим. После шумного завтрака, во время которого я никогда не встречал менее пятнадцати или двадцати человек за столом, Горький спускался в сад. Любимый детьми и подростками, он затевал для них всевозможные игры, и его весёлая изобретательность была неисчерпаема. Мы играли в казаков и разбойников, носились в заброшенном огромном еловом парке, резались в лапту у сарайной стены. Но этим играм Горький предпочитал костюмированные развлечения. Он рядился в краснокожего, в пирата, в колдуна, в лешего, переодевался в женское платье, выворачивал пиджак наизнанку, прицеплял к костюму пёстрые деревянные ложки, вилки, еловые ветки, рисовал жжёной пробкой эспаньолку на подбородке или покрывал лицо ацтекской татуировкой, втыкал в свою трубку брусничный пучок или букетик земляники и, прекрасный комедиант, изобретал забавнейшие гримасы. Горький наряжался и гримасничал с юношеским задором, заражая ребячеством не только детей, но и взрослых... Если бы удалось собрать все любительские снимки, сделанные в такие моменты с Горького, можно было бы составить богатый и единственный в своем роде том.

К вечеру, когда спадала жара, Горький приступал к своей излюбленной игре — в городки. Он бил размашисто и сильно, разбрасывая чушки с завидной ловкостью, и почти всегда выходил победителем. Его партнёрами часто бывали Леонид Андреев, Александр Куприн и Иван Рукавишников.

Весёлость и юмор, общительность и склонность к широкому укладу жизни сохранились в Горьком навсегда».