Н.М. Рубцов в воспоминаниях современников

А.Н. Жуков: «Однажды зашёл в комнату радостный, улыбающийся и сообщил как о большой победе:

— Знаешь, меня редакционная машинистка похвалила.

Я пожал плечами:

— Тебя вроде не первый раз хвалят. И на семинарах, и так, в застольях. Наши ребята, кажется, не чета какой-то машинистке.

— Не понимаешь, — огорчился он. — Машинистка старая, лет сорок работает по редакциям, профессионалка, на текст уже не откликается, стучит, как печатающий автомат. А тут отдаёт мне папку со стихами и глядит так, будто я Бог или сын родной. Спасибо, говорит, Николай Михайлович, настоящий вы поэт, давно таких не читала. И отказалась взять деньги за работу. Вы, говорит, уже расплатились той радостью, какую я испытала от ваших дивных стихов. Так уважительно говорила, всё время на “вы”, по отчеству...

Рассказывает, а сам весь светится, так не похоже на него, недоверчивого, ироничного.

— Вот напечатаешь и купи себе новые туфли, — посоветовал я.

Он отмахнулся беспечально:

— Нашёл заботу — туфли! Мне и этих хватит до конца пятилетки. И ушёл, “весёлый и хороший”, в неведомую даль.

Не умел он заботиться о своём быте, не обращал внимания на неустроенность, спокойно относился к безденежью, бедности. Видно, были у него заботы поважней собственных трудностей.

В стихах его летят птицы, бегут кони, веют ветры, хлещут дожди, гудят поезда, корабли и машины — поэтический материк просторен, как русская земля, он только-только стал его осваивать, обживать и в последние годы пристально вглядывался в свою северную вологодскую деревню, в избу, в крестьянина и крестьянку: “Память возвращается, как птица, в то гнездо, в котором родилась”».

Э. Крылов: «В первые дни учёбы мы часто собирались в одной из комнат общежития и нередко всю ночь напролёт читали по кругу свои стихи. <...> Рубцов слушал, крутил головой, хмурился, иногда усмехался, но не открыто, а только намёком, даже не в половину, а в четверть жеста (вообще это было характерно для него — не доводить ни одного мимического жеста до конца). Стихи ему явно не нравились. Дошла очередь до Сергея Макарова. Он прочитал стихотворение “Павел Васильев”. Рубцов был доволен, в полужестах его сквозило — знай наших. Кто-то завёл нудную поэму. Рубцов поскучнел, опустил голову на руки. Кончилась поэма, и в полной тишине прозвучал голос Рубцова: “Бездарно всё”.

Возник ропот. Кто-то крикнул:

— Ты не выступай, а прочти стихи. Тогда посмотрим.

Рубцов встал:

— Не буду читать, не хочу. Пойдём, Серёжа.

И они ушли.

Осенью наш курс работал в колхозе под Загорском. Стояли дождливые, слякотные дни, и даже настырный, радеющий за дело колхозный бригадир, бывший фронтовик с дыркой в горле, которую он затыкал пальцем, когда говорил, был склонен считать, что работать в поле нельзя.

Мы целыми днями валялись на соломенных тюфяках и придумывали себе занятия. Высшим смыслом всех занятий было “узнавание” друг друга. Пожалуй, самым незаметным среди всех был Николай Рубцов.

В тот день, как и в предыдущие, поэты читали свои стихи. Рубцов подошёл к нашей группе, лёг, облокотясь, на тюфяк, послушал немного, а потом очень искренне сказал:

— Разве это стихи?

— Читай свои,— предложил кто-то.

Он сел и монотонным голосом стал читать “Фиалки”. Но с каждой новой строкой голос становился звонче, выразительнее, пока не превратился в то, что называют “криком души”.

Впечатление было очень сильным. В то время кумирами читающей публики были Евтушенко, Вознесенский... В Рубцове сразу почувствовали нечто совсем другое. Парадоксально, но “необычная” поэзия “под Евтушенко” звучала уже слишком обычно, а “обычная” поэзия Рубцова прозвучала необычно.

Рубцову ничего не было сказано, но стихов больше не читали».