Столичное и поместное дворянство в романе А.С. Пушкина «Евгений Онегин»

Пушкин был выслан на юг весной 1820 года. Онегин уехал из Петербурга тогда же. До этого «убил он восемь лет» в свете — значит, появился в обществе примерно в конце 1812 года. Сколько лет могло быть Онегину в это время? В пушкинских черновиках сохранилось прямое указание на этот счет: Онегин «шестнадцати не больше лет» появился в свете. Значит, Онегин родился в 1796 году, он старше Пушкина на три года. Встреча с Татьяной, знакомство с Ленским происходят весной и летом 1820 года — Онегину уже 24 года, он не мальчик, а взрослый мужчина, особенно по сравнению с восемнадцатилетним Ленским. Неудивительно потому, что он относится к Ленскому чуть покровительственно, по-взрослому смотрит на его «юный жар и юный бред».

Там, где дни обла чны и кратки,
Родится племя, которому умирать не больно.
                                                                  Петрарка

Эпиграф к шестой главе разбивает все наши надежды. Так нелепа и — внешне, во всяком случае, — незначительна ссора Онегина и Ленского, что нам хочется верить: все еще обойдется, друзья помирятся, Ленский женится на своей Ольге... Эпиграф исключает благополучный исход. Дуэль состоится, кто-то из друзей погибнет. Но кто? Даже самому неискушенному читателю ясно: погибнет Ленский. Пушкин незаметно, исподволь подготовил нас к этой мысли.

Случайная ссора — только повод для дуэли, а причина ее, причина гибели Ленского гораздо глубже.

В ссору Онегина и Ленского вступает сила, которую уже нельзя повернуть вспять, — сила «общественного мнения». Носитель этой силы ненавистен Пушкину больше, чем Пустяков, Гвоздин, даже Флянов, — те только ничтожества, угнетатели, взяточники, шуты, а теперь перед нами
—    убийца, палач:

Зарецкий, некогда буян,
Картежной шайки атаман,
Глава повес, трибун трактирный,
Теперь же добрый и простой
Отец семейства холостой,
Надежный друг, помещик мирный
И даже честный человек:
Так исправляется наш век!

На таких людях, как Зарецкий, стоит мир петушковых и фляновых; он   —   опора и законодатель этого мира, охранитель его законов и свершитель приговоров. В каждом слове Пушкина о Зарецком звенит ненависть, и мы не можем не разделять ее.

Но Онегин! Он-то знает жизнь, он отлично все понимает. Сам говорит себе, что он

Был должен оказать себя
Не мячиком предрассуждений,
Не пылким мальчиком, бойцом,
Но мужем с честью и с умом.

Пушкин подбирает глаголы, очень полно рисующие состояние Онегина: «обвинял себя», «был должен», «он мог бы», «он должен был обезоружить младое сердце...». Но почему все эти глаголы стоят в прошедшем времени? Ведь еще можно поехать к Ленскому, объясниться, забыть вражду — еще не поздно... Нет, поздно! Вот мысли Онегина:

«... в это дело
Вмешался старый дуэлист;
Он зол, он сплетник, он речист...
Конечно, быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шепот, хохотня глупцов...»

Так думает Онегин. А Пушкин объясняет с болью и ненавистью:

И вот общественное мненье!
Пружина чести, наш кумир!
И вот на чем вертится мир!

Пушкин не любит нагромождения восклицательных знаков. Но здесь он венчает ими подряд три строки: вся его мука, все негодование — в этих трех восклицательных знаках подряд. Вот что руководит людьми: шепот, хохотня глупцов — от этого зависит жизнь человека! Ужасно жить в мире, который вертится на злой болтовне!

«Наедине с своей душой» Онегин все понимал. Но в том-то и беда, что умение остаться наедине со своей совестью, «на тайный суд себя призвав», и поступить так, как велит совесть, — это редкое уменье. Для него нужно мужество, которого нет у Евгения. Судьями оказываются Пустяковы и Буяновы с их низкой моралью, выступить против которой Онегин не смеет.

В первой главе мы видели петербургский бал глазами Пушкина — но мельком, в сущности, с улицы, через окно: «По цельным окнам тени ходят...» Мы успели увидеть, как вошел Онегин, как «летают ножки милых дам», но не видели петербургского света близко и не слышали его суждений. Теперь, в восьмой главе, нас приводят на «светский раут» вместе с музой и заставляют смотреть вокруг ее любопытным и чистым взглядом. Но ведь и этот взгляд — пушкинский! Онегину первой главы свет наскучил, опостылел, но он был там своим. А теперь — и он чужой, и ему привычные лица кажутся «рядом докучных привидений».

Свет старается подогнать Онегина под привычный шаблонный тип — то, что человек может быть не таким, как все, и в то же время самим собой, непонятно свету. Все, что не похоже на общий уровень, объявляется маской, и никому не приходит в голову, что именно люди общего уровня — маски, а те, кто не похож на них — живые...

И, конечно, как всякая ограниченная душа, человек света считает себя всеведущим и дает указания:

Иль просто будет добрый малый,
Как вы да я, как целый свет?

Посредственность страх как не любит тех, кто выделяется. Ей обязательно нужно, чтобы все были похожи друг на друга, чтобы все были «средними», обычными, не «выскакивали»... Вот и советуют Онегину быть «добрым малым», как все...

Вмешавшись в светскую беседу об Онегине, Пушкин в строфе IX горько смеется над тем идеалом, который создали себе «важные люди». Посредственность, самолюбивая ничтожность — вот кто счастлив, вот кто не вызывает удивления или недовольства. «Молчалины блаженствуют на свете!»