Творчество 1970-1980-х годов и эмиграция Бродского И.А.

«Мне говорят, что надо уезжать...»

Бродский обосновался в Нью-Йорке. Читал лекции по англоязычной литературе в колледже Маунт-Холиок в штате Массачусетс. Он в совершенстве овладел английским языком, на котором было издано пять поэтических сборников и две книги эссе.

По словам поэта В. Уфлянда, «очень мало в мире читателей, способных подняться до уровня такого поэта. Нужен чрезвычайно подготовленный, знающий по возможности всю литературу, человек». Действительно, исследователи обнаруживают в поэзии Бродского множество аллюзий, реминисценций, цитат, которые отсылают читателя не только к русской поэзии XVIII—XX веков, но и к мифологии (древнегреческой и славянской), и к европейской литературе.

Поэт Д. Шраер-Петров, знавший Бродского ещё по Ленинграду, в статье «Иосиф Барбаросса» писал: «Впервые Бродский появился у Рейна в конце 1959 — начале 1960 года. Тогдашние стихи его производили впечатление хаоса, сооружённого из поэзии ниспровергателей: Маяковского, Неруды, Хикмета, Арагона. Всё это Рейн высказал Бродскому вполне откровенно, но, конечно, со свойственным ему тактом. Бродский воспринял урок (а потом уроки) Рейна жадно и основательно. <...> От “авангарда” Бродский потянулся к “архаике” — русским поэтам XVIII века — Кантемиру, Сумарокову, Державину». Значимым для Бродского стал опыт Е. Баратынского, П. Вяземского, М. Цветаевой, Б. Пастернака, О. Мандельштама, английского поэта Д. Донна, а затем и англо-американских поэтов Т. Элиота, У. Одена. Литературно-художественные пристрастия И. Бродского в определённой мере говорят о характере его творческой и мировоззренческой эволюции: от кратковременной увлечённости романтическим радикализмом к религиозно-философскому осмыслению мира и человека. Потенциальные возможности поэтического языка русских стихотворцев допушкинской эпохи, начиная с силлабического стиха XVIII века (сатиры Кантемира), белого стиха и ритмической прозы, стали для И. Бродского основой трансформации силлабо-тонической системы, классической для русского стихосложения.

К середине 1970-х годов стихи Бродского всё более усложняются синтаксически за счёт переносов, использования предложений с сочинительной и подчинительной связью. Как бы преодолевая пространство формы (стих и строфу), речь Бродского стремится к бесконечности, удлиняя при этом стихотворение в целом. Не случайно характерной приметой стиля поэта стал жанр «большого стихотворения», тяготеющего к элегии. В зрелых стихах Бродского часто нарушаются грамматические нормы языка, что создаёт эффект неправильной речи, позволяющий выразить трагическое мироощущение поэта.

В той или иной степени осознанием трагизма человеческого существования пронизана вся лирика Бродского. Поэтому не случаен его интерес к творчеству европейских поэтов «метафизической школы», прежде всего Д. Донна. С поэтами-метафизиками Бродского роднят такие стилевые доминанты, как смещение акцента с лирического переживания на интеллектуальность, разговорная интонация, сочетание высокой и сниженной лексики, пафос иронии. Живя и формируясь в атеистической стране, Бродский уже в 20 лет пишет стихотворение «Теперь всё чаще чувствую уст,алостъ...» (1960), в котором заявлены важнейшие для его лирики проблемы: двойственность человеческой природы, жизнь и смерть:

Скажи, душа, как выглядела жизнь,
как выглядела с птичьего полета?

Покуда снег, как из небытия,
кружит по незатейливым карнизам,
рисуй о смерти, улица моя,
а ты, о птица, вскрикивай о жизни.

Вот я иду, а где-то ты летишь,
уже не слыша сетований наших,
вот я живу, а где-то ты кричишь
и крыльями взволнованными машешь.

Представления о двойственной природе человека отразились и в «Большой элегии Джону Донну» (1963). Душа Донна, в отличие от бренного тела, уносится ввысь в бесконечное неземное пространство и разговаривает с поэтом:

«Нет, это я, твоя душа, Джон Донн.
Здесь я одна скорблю в небесной выси
о том, что создала своим трудом
тяжёлые, как цепи, чувства, мысли...»

Осознание существования «другого» мира, не данного непосредственно в ощущениях телу, выражено поэтом в стихотворении «Сумев отгородиться от людей...» (1966):

Того гляди, что из озёрных дыр
да и вообще — через любую лужу
сюда полезет посторонний мир.
Иль этот уползёт наружу.

Наличие «постороннего» мира позволяет Бродскому-поэту ощутить свою причастность к мировой культуре. Он находится одновременно в прошлом, настоящем и будущем и к тому же в разных пространственных (географических и абстрактных) и культурных координатах. С этим связано и своеобразие осмысления Бродским времени и пространства. В финале стихотворения, посвященного Джону Донну, лирический герой выражает своё отношение к великому предшественнику:

Подобье птиц, он спит в своём гнезде,
свой чистый путь и жажду жизни лучшей
раз навсегда доверив той звезде,
которая сейчас закрыта тучей.
Подобье птиц. Душа его чиста,
а светский путь, хотя, должно быть, грешен,
естественней вороньего гнезда
над серою толпой пустых скворешен.
Подобье птиц, и он проснётся днём.

В противопоставлении «чистый»/«светский» путь содержится указание на душу и тело поэта-творца. Тело ограничено рамками земного существования, оно «пожираемо» жизнью. Что остаётся от человека после его смерти, Бродский словно прочеканил в стихотворении «...и при слове “грядущее” из русского языка...» (1975):

...Жизнь, которой,
как дареной вещи, не смотрят в пасть,
обнажает зубы при каждой встрече.
От всего человека вам остаётся часть
речи. Часть речи вообще. Часть речи.

Не случайно «Большая элегия Джону Донну» открывается огромным перечнем предметов, в одном ряду с которыми и тело поэта. Все они — постепенно уносимый жизнью тлен. Смертью тем не менее не прерывается существование, поскольку «Нас ждёт не смерть, / а новая среда» («Подсвечник»), Состояние, подобное смерти, как считает Бродский, было пережито им в ссылке. Этот опыт нашёл отражение в таких стихотворениях, как «Новые стансы к Августе» и «Письмо в бутылке».

Кратковременностью земного существования в несовершенном теле объясняется высокая цена каждого мгновения, проживаемого человеком:

Итак — улыбка, сумерки, графин.
Вдали буфетчик, стискивая руки,
даёт круги, как молодой дельфин
вокруг хамсой наполненной фелюки.
Квадрат окна. В горшках — желтофиоль.
Снежинки, проносящиеся мимо...
Остановись, мгновенье! Ты не столь
прекрасно, сколько ты неповторимо.
Зимним вечером в Ялте, 1969

Темой любви пронизано всё творчество И. Бродского. Это и любовь к женщине, и любовь к родине, которая так несправедливо обошлась с ним. Бродский ещё в России пережил глубокое чувство к Марине Басмановой. Сила этого чувства выражена в стихотворении «Двадцать сонетов к Марии Стюарт» (1974):

Я вас любил. Любовь ещё (возможно, что
просто боль) сверлит мои мозги.
Всё разлетелось к чёрту, на куски.
Я застрелиться пробовал, но сложно
с оружием. И далее, виски:
в который вдарить? Портила не дрожь, но
задумчивость. Чёрт! всё не по-людски!
Я вас любил так сильно, безнадежно,
как дай вам Бог другими - но не даст!
Он, будучи на многое горазд,

не сотворит — но Пармениду — дважды
сей жар в крови, ширококостный хруст,
чтоб пломбы в пасти плавились от жажды
коснуться — «бюст» зачеркиваю — уст!

В своих стихах Бродский говорит и о любви к родине («Я люблю родные поля, лощины, / реки, озёра, холмов морщины...»), но любовь эта «странная», так как в современном облике России поэт угадывает черты «страны для дураков», в которой и «...в наше время / сильные гибнут. / Тогда как племя / слабых — плодится и врозь и оптом» («Прощайте, мадемуазель Вероника»), Боль унижения, переживаемая в связи с его вынужденным переселением на чужбину, не ослабевает с годами. В ироническом стихотворении «Развивая Платона» (1976), написанном в форме обращения к собеседнику, герой описывает город, в котором «хотел бы жить», включая в события жизни уже испытанное на родине. Учение древнегреческого мыслителя об идеальном государстве поверяется автобиографическим опытом Бродского. Опыт пережитого переплавляется в материал для творчества:

...я бы втайне был счастлив, шепча про себя: «Смотри,
это твой шанс узнать, как выглядит изнутри
то, на что ты так долго глядел снаружи;
запоминай же подробности, восклицая: «Vive la Patrie!»

Оказавшись за ограниченными «железным занавесом» пределами родного пространства, поэт попал в безграничное пространство творчества:

...и без костей язык, до внятных звуков лаком,
судьбу благодарит кириллицыным знаком.
На то она судьба, чтоб понимать на всяком
наречьи. Предо мной — пространство в чистом виде.
В нём места нет столпу, фонтану, пирамиде.
В нём, судя по всему, я не нуждаюсь в гиде.
Пятая годовщина, 1977

И именно в этом пространстве он осознаёт, что значит творить, не опасаясь того, что догонит «эпоха на колесах», т.е. историческая необходимость, согласно которой человека можно лишить не только отечества, но и жизни. Однако испытания, выпавшие на его долю, поэт принимает стоически:

Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.

«Я входил вместо дикого зверя в клетку...»-, 1980

В эмиграции Бродский осознал, что значит быть по-настоящему свободным:

Свобода —
это когда забываешь отчество у тирана,
а слюна во рту слаще халвы Шираза,
и, хотя твой мозг перекручен, как рог барана,
ничего не каплет из голубого глаза.
«Я не то что схожу с ума, но устал за лето...», 1975

В религиозно-философском ключе осмысляется Бродским тема одиночества («Воротишься на родину. Ну что ж...», «Строфы» («На прощанье — ни звука...»)) и смерти, которая, по мысли поэта, «щедра, на небольшом отрезке / себе позволив накоплять сердца» («Стихи на смерть Т.С. Элиота»).

Говоря о теме смерти, необходимо обратиться к теме войны, которая осознаётся Бродским как величайшее зло в жизни человечества, уносящее миллионы человеческих жизней:

Сколько он пролил крови солдатской
в землю чужую! Что ж, горевал?
Вспомнил ли их, умирающий в штатской

белой кровати? Полный провал.
Что он ответит, встретившись в адской
области с ними? «Я воевал».
На смерть Жукова, 1974

Своё кредо поэт со свойственной ему иронией обозначил в стихотворении «Речь о пролитом молоке»:

Я не занят, в общем, чужим блаженством.
Это выглядит красивым жестом.
Я занят внутренним совершенством:
полночь — полбанки — лира.

Для меня деревья дороже леса.
У меня нет общего интереса.
Но скорость внутреннего прогресса
больше, чем скорость мира.

Бродский очерчивает круг важных для него понятий — это конкретный человек и внутреннее совершенство. Обусловленность такого выбора раскрывается в стихотворениях, в которых он объясняет собственное понимание целей искусства:

Наверно, тем искусство и берёт,
что только уточняет, а не врёт,
поскольку основной его закон,
бесспорно, независимость деталей.

Зажжём же свечи. Полно говорить,
что нужно чей-то сумрак озарить.
Никто из нас другим не властелин,
хотя поползновения зловещи...
Подсвечник, 1968

В контрасте с земным миром, в котором пребывают люди, творящие историю, Бродский изображает тот «посторонний» мир, в котором пребывает Создатель:

...Планеты раскачиваются, как лампады,
которые Бог возжёг в небосводе
в благоговенье своём великом
перед непознанным нами ликом
(поэзия делает смотр уликам),
как в огромном кивоте.
Речь о пролитом молоке, 1967

Сдержанность, которой отличаются строки поэта, посвящённые Богу, объясняется в стихотворении «Два часа в резервуаре», написанном ещё в ссылке:

Бог смотрит вниз. А люди смотрят вверх.
Однако интерес у всех различен.
Бог органичен. Да. А человек?
А человек, должно быть, ограничен.

На протяжении многих лет Бродский ежегодно писал стихи к Рождеству, со временем они составили целый Рождественский цикл. «Ограниченность» человеческой натуры постигается через образ Бога Сына, ещё только явившегося младенцем в земной мир:

Он был всего лишь точкой. И точка была звезда.
Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
на лежащего в яслях ребёнка, издалека,
из глубины Вселенной, с другого её конца,
звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца.
Рождественская звезда, 1987

В 1970-х годах в эмиграции Бродским было опубликовано несколько сборников стихов. Среди них «Конец прекрасной эпохи. Стихотворения», которым был подведён итог последним годам творчества на родине, и «Часть речи», в который вошли произведения, написанные непосредственно перед эмиграцией и за первые пять лет жизни в США. На русском языке Бродским созданы критические эссе, посвящённые творчеству А. Платонова (1973) и М. Цветаевой (1979, 1981).

В сборник «Новые стансы к Августе» (1983) Бродский включил стихотворения, написанные им за двадцать лет, а в 1987 году была составлена итоговая для поэта книга «Урания». В 1986 году увидела свет книга «Меньше чем единица», в которую вошли эссе и критика Бродского, созданные на английском языке. В США она была признана среди других литературно-критических работ лучшей книгой года.