В.В. Маяковский в воспоминаниях современников

Б.Л. Пастернак: «Итак, летом 1914 года в кофейне на Арбате должна была произойти сшибка двух литературных групп. С нашей стороны были я и Бобров. С их стороны предполагались Третьяков и Шершеневич. Но они привели с собой Маяковского.

Несколько раньше один будущий слепой его приверженец показал мне какую-то из первинок Маяковского в печати. Тогда этот человек не только не понимал своего будущего бога, но и эту печатную новинку показал мне со смехом и возмущением, как заведомо бездарную бессмыслицу. А мне стихи понравились до чрезвычайности. Это были те первые ярчайшие его опыты, которые потом вошли в сборник “Простое как мычание”.

Теперь, в кофейне, их автор понравился мне не меньше. Передо мной сидел красивый, мрачного вида юноша с басом протодиакона и кулаком боксёра, неистощимо, убийственно остроумный, нечто среднее между мифическим героем Александра Грина и испанским тореадором.

Сразу угадывалось, что если он и красив, и остроумен, и талантлив, и, может быть, архиталантлив, — это не главное в нём, а главное — железная внутренняя выдержка, какие-то заветы или устои благородства, чувство долга, по которому он не позволял себе быть другим, менее красивым, менее остроумным, менее талантливым.

Природные внешние данные молодой человек чудесно дополнял художественным беспорядком, который он напускал на себя, грубоватой и небрежной громоздкостью души и фигуры и бунтарскими чертами богемы, в которые он с таким вкусом драпировался и играл».

Ю.П. Анненков: «Он был огромного роста, мускулист и широкоплеч. Волосы он то состригал наголо, то отращивал до такой степени, что они не слушались уже ни гребёнки, ни щётки и упрямо таращились в беспорядке — сегодня в одном направлении, завтра — в другом. Тонкие брови лежали над самыми глазами, придавая им злобный оттенок. Нижняя челюсть плотоядно выдавалась вперёд. Гордый своей внешностью, он писал: “Иду — красивый, двадцатидвухлетний”...

Маяковский сознательно совершенствовал топорность своих жестов, громоздкость походки, презрительность и сухость складок у губ. К этому выражению недружелюбное™ он любил прибавлять надменные, колкие вспышки глаз, и это проявлялось особенно сильно, когда он, с самодовольным видом, подымался на эстраду для чтения (редкого по отточенности ритмов) своих стихов или для произнесения речей, всегда настолько вызывающих, что они непременно сопровождались шумными протестами и восторженными возгласами публики.

Первый значительный (рекламный) успех в карьере Маяковского произошёл в 1916 году. В эту эпоху знаменитость, популярность и литературный авторитет Максима Горького были в полном расцвете, и я помню, до всех мелочей, ночь, проведённую в подвале “Бродячей собаки”. Среди символистов, акмеистов, футуристов, заумников и будетлян присутствовал там и Максим Горький. В уже довольно поздний час Владимир Маяковский, как всегда — с надменным видом, поднялся на крохотную эстраду, под привычное улюлюканье так называемых “фармацевтов”, т. е. посетителей, не имевших никакого отношения к искусству. Маяковский произнёс, обращаясь к ним: “Я буду читать для Горького, а не для вас!”

Гул “фармацевтов” удвоился. Максим Горький, равнодушный, оставался неподвижен. Прочитав отрывок из поэмы “Война и мир” и два-три коротких лирических стихотворения, Маяковский сошёл с эстрады. “Болтовня! Ветряная мельница!” — кричала публика.

Нахмурив брови, Горький встал со стула и твёрдым голосом произнёс: “Глумиться здесь не над чем. Это — очень серьёзно. Да! В этом есть что-то большое. Даже если это большое касается только формы”. И, протянув руку гордо улыбавшемуся Маяковскому, он добавил: “Молодой человек, я вас поздравляю!”

Драма Маяковского была нашей общей драмой, драмой молодых поэтов, писателей, художников, композиторов, деятелей искусства. 1910 -1920 годы были в искусстве (и не только в русском искусстве) наиболее динамическими в этом веке. Искусство находилось в полной революции своих форм выражения: кубизм, футуризм, пуризм, сюрреализм, абстрактность... Во всех его разветвлениях мы упорно бились против традиций, против “академического” искусства. Мы стремились освободить художественное творчество от предрассудков “буржуазного” искусства. Борьба не была лёгкой, но трудности ещё более воодушевляли наш энтузиазм».