Анализ "Борис Годунов" Пушкина А.С.

В отличие от повествовательных жанров словесности в драматургических произведениях автор лишен возможности вести рассказ о событиях, давать пространные описания персонажей, анализировать их внутренний мир. Скупые авторские ремарки в пьесе, рудименты авторской речи, очень емкие по смыслу, хотя их значимость в тексте неодинакова. Некоторые из них бегло очерчивают контуры событий, другие вмещают большие эпизоды. Например, бой под Новгородом-Северским передан короткой ремаркой: “Сражение. Русские снова бегут”, а эпизод расправы с Феодором Годуновым и его матерью в финале пьесы — двумя ремарками — “Они [бояре] входят в дом” и вскоре “Отворяются двери. Мосальский является на крыльце”. Заключительная ремарка “Народ безмолвствует” по своей смысловой глубине равна целой сцене. Однако авторские ремарки лишь аккомпанируют тому, что должно зазвучать со сцены. Монологи и диалоги исторических персонажей, реплики людей из народа — основа художественной ткани произведения.

По убеждению Пушкина, в “истинной” трагедии, не обремененной ложными правилами, должны говорить “люди минувших дней, их умы, их предрассудки”, а не автор, декламирующий попеременно то за одного, то за другого персонажа. Принципиальная новизна речевого поведения героев — одна из важнейших художественных особенностей пушкинской трагедии.

Найти адекватные эпохе формы речевого воплощения персонажей, преодолев “немоту” прошлого и проявив при этом языковой такт, — сложнейшая творческая задача, блестяще решенная драматургом. “Молчание современников” еще Карамзин уподоблял “непроницаемой завесе”, которая скрывает от историка “важное зрелище”, предоставляя действовать исключительно воображению. Воображение автора “Бориса Годунова” не только развернуло зрелище поступков героев. В монологах и диалогах персонажей поэт сумел создать впечатляющую картину их тайных помыслов и роковых заблуждений, сомнений и мук совести — всего, что составляет незримые пружины поведения людей, облеченных властью. Эти пружины чаще всего скрыты плотной завесой государственных и церковных ритуалов, бунтов, войн и политических словопрений.

Создание неповторимых словесных “автопортретов” персонажей (Бориса Годунова, Самозванца, Шуйского, Афанасия и Гаврилы Пушкиных, Басманова, Патриарха, отца Пимена) — важнейший прием драматурга. Пушкин ни на минуту не забывает, что творит для сцены, ведь именно произнесенные со сцены слова, дополненные игрой актеров, станут решающим средством эстетического воздействия на зрителя и “достроят” художественные образы, созданные драматургом. Речь каждого исторического персонажа индивидуализирована, свободна от жанрово-стилистических ограничений, лишена как ненужной архаизации, так и неоправданной модернизации. Разрушив “единство слога”, характерное дня трагедий классицистов, Пушкин добился соответствия речевого поведения персонажей сюжетному контексту их высказываний и их внутреннему облику.

В речи Бориса Годунова, например, преобладают элементы “высокого” стиля, когда он произносит свою первую тронную речь или на смертном одре обращается к царевичу Феодору с политическим завещанием. В знаменитом монологе “Достиг я высшей власти...” (“Царские палаты”) язык царя лишен риторики, свойственной его официальным выступлениям, насыщен богатым психологическим подтекстом. В общении с детьми речь Бориса вполне обычная, даже “просторечная”.

Смена речевых стилей — важнейший принцип характеристики Самозванца. Особенно резко меняется стиль его речи в сцене “Краков. Дом Вишневецкого” в зависимости от того, с кем из посетителей он ведет диалог.

Взволнованные монологи летописца Пимена насыщены элементами книжной речи, а реплики в народных сценах, напротив, полностью их лишены. В трагедию, самый “высокий”, согласно эстетике классицизма, жанр драматургии, ворвался живой разговорный язык, язык улицы — краткий, меткий, сочный.

Как заметил выдающийся лингвист Г.О. Винокур, богатый язык “Бориса Годунова” — это своего рода лаборатория, в которой преобразование драматургического языка осуществлялось “посредством замены условного жанрового языка классической русской трагедии поэтическим языком двадцатых годов в том виде, в каком этот язык создавался самим Пушкиным”.

Существенную роль в трагедии играет принцип контраста, широко используемый и в композиции (особенно важен контраст между поведением народа в начальных и заключительных сценах), и в изображении персонажей.

Шуйский и Басманов противопоставлены как представители двух сил, вступающих в борьбу за высшую власть, — родовитого боярства и служилого дворянства. Честность и благородство молодого князя Курбского, рвущегося в бой, чтобы восстановить историческую справедливость и вернуть трон “сыну” Ивана Грозного, от которого некогда бежал его отец, не имеют ничего общего с нравственными качествами Самозванца. Марине Мнишек, гордой и властолюбивой, но неспособной испытать настоящую любовь “невесте” Самозванца, противопоставлена дочь Бориса Годунова Ксения, кроткая и чувствительная, продолжающая любить своего мертвого жениха.

История Смуты сама определила главных героев-антиподов трагедии: это царь Борис, тщетно пытающийся удержать в руках ускользающую власть, и Самозванец, одержимый жаждой власти любой ценой. Он так же, как когда-то Борис Годунов, поддержан обманутым народом. Но как нередко бывает с героями-антипода-ми, Борис Годунов и Самозванец связаны более сложными художественными связями. За их очевидной антитетичностью просматривается другой, глубинный принцип их изображения — двойничество.

Борис Годунов, спокойно отнесшийся к известию о появлении некоего самозванца, приходит в страшное волнение, когда Шуйский сообщает ему, что самозванец именует себя царевичем Димитрием. Появление на исторической сцене “ожившего” Димитрия делает самозванцем его самого. Самозванец же начинает свое недолгое царствование с того, что стало фундаментом Борисовой власти, — с обмана и преступления.

Поразительно схожи их царские обещания. Борис Годунов, согласившийся после долгих уговоров принять “власть / Великую со страхом и смиреньем”, обещает править “во славе свой народ”. Он хочет не только покорности, но и любви народной. Самозванец идет к народу “с любовью, с миром”, обещая щедро жаловать “бояр, дворян, людей приказных, ратных, / Гостей, купцов — и весь честной народ”. Гаврила Пушкин в сцене “Лобное место” убеждает толпящийся вокруг народ в стремлении Самозванца стать народным царем.

“Тень” Ивана Грозного “усыновила” и Самозванца, и Бориса Годунова. Сойдясь в смертельной схватке за верховную власть, оба главных действующих лица трагедии часто вспоминают о своем историческом истоке — царствовании Ивана Грозного. Самозванец, по определению Пушкина, “милый авантюрист”, ход его политической авантюры в основных моментах развернут в сюжете трагедии. Однако оставшееся за рамками сюжета вознесение худородного Годунова, зятя Малюты Скуратова-Бельского, сначала до всесильного временщика при своем шурине, царе Феодоре, а потом и до самой вершины государственной власти не менее головокружительно. “Увенчанный злодей” Годунов до своего избрания на царство, по сути, тоже был политическим авантюристом.

Жанровая уникальность “Бориса Годунова” состоит в том, что Пушкин создал сплав “высокой” трагедии и народной драмы. Поэтому суть пушкинской пьесы не выражают ни трактовка ее только как “трагедии совести” Бориса Годунова, особенно ощутимая в театральных постановках, ни стремление увидеть в ней исключительно “народную драму”, отодвинув на второй план трагедию заглавного героя.

“Человек и народ — Судьба человеческая, судьба народная ” — вот авторская формула, указывающая на два важнейших содержательных пласта произведения. Трагедия человека, достигшего “высшей власти”, дополненная трагикомической одиссеей беглого монаха Гришки Отрепьева, и трагедия народа, втянутого в безнравственную, лживую борьбу за власть, находятся в сложном диалектическом единстве.

В пьесе развернуты две “судьбы человеческие” — судьба царя Бориса Годунова и судьба беглого монаха Григория Отрепьева, Самозванца, принявшего имя погибшего царевича Дмитрия.

Пушкин не дает полной хроники царствования Бориса Годунова. Из его семилетнего правления (1598—1605) выбрано лишь несколько эпизодов, относящихся к самому началу и к последним двум годам царствования: Годунов соглашается занять “трон московский”, размышляет об итогах своего правления, пытается уничтожить Самозванца, но внезапно умирает, оставляя трон сыну Феодору.

В первых сценах (февраль 1598 г.) после своего триумфального избрания на царство Годунов появляется лишь один раз в окружении патриарха и бояр (“Кремлевские палаты”). В краткой речи он призывает Бога дать “священное на власть благословенье: / Да правлю я во славе свой народ, / Да буду благ и праведен, как ты”. Хотя уже из диалога Шуйского и Воротынского в первой сцене ясно, что благим и праведным Борис быть не может, ибо на его совести кровь малолетнего царевича Дмитрия. Это преступление и становится в следующих сценах лейтмотивом всех суждений о царе, особенно в связи с появлением Самозванца.

Делая своего персонажа виновником смерти царевича, Пушкин принял точку зрения Карамзина. Вина исторического Бориса Годунова не доказана. Вина пушкинского царя Бориса очевидна, однако суд мирской не страшит его. Политическое убийство было выгодно не только Годунову, которого презирают бояре “природные, и Рюриковой крови” за незнатное происхождение (“вчерашний раб, татарин, зять Малюты”). Фактически смерть царевича открывала путь к трону Василию Шуйскому и другим князьям “древней отрасли”. По мнению Шуйского, подстрекающего Воротынского “народ искусно волновать” против Годунова,

Ни разу, даже наедине с самим собой, Борис Годунов не признается в преступлении, не раскаивается в нем и уж тем более не помышляет о публичном покаянии. Никто из персонажей пьесы, кроме Николки-юродивого, не смеет бросить ему в лицо обвинение в убийстве, хотя в последние годы его правления о давнем преступлении напоминают ему и толки о Самозванце, и даже простодушная речь патриарха о чудесах, происходящих на “могилке” царевича-мученика.

Бориса Годунова страшит не людское мнение, не суд народный, а муки собственной совести. Накануне появления Самозванца герой находится в состоянии острого душевного кризиса. Нечистая совесть тревожит его страшными снами (“тринадцатьлет мне сряду / Все снилося убитое дитя!”) и постоянной душевной смутой:

Царь Борис — заложник своего преступления. Уколы совести делают его власть безрадостной, тяжелой ношей. “Счастья нет в моей душе”, “мне счастья нет”, “ни власть, ни жизнь меня не веселят” — так Годунов оценивает свое душевное состояние в монологе “Достиг я высшей власти...” (сцена “Царские палаты”). Очень сдержанно, без пафоса и надрыва, он размышляет о своих несбывшихся надеждах, о внешне благополучном, но полном “мирских печалей” царствовании. Его раздражает неблагодарность народа, который на заботу царя отвечал беснованиями и проклятиями. Годунов чувствует народную нелюбовь: молва делает его виновником всех бед — голода, пожаров, смертей (“Кто ни умрет, я всех убийца тайный”).

Душевные терзания лишают его уверенности в себе, делают суеверным, подозрительным и жестоким, что еще больше отталкивает от него и верхушку общества, и народ. Борис Годунов предчувствует “небесный гром и горе”. Недаром ему чудятся “мальчики кровавые”. Это не случайная оговорка: он страшится за судьбу своего собственного сына — царевича Феодора. Предчувствия Бориса вскоре становятся страшной реальностью.

Борис Годунов — яркий политик и незаурядный человек. Еще до своего избрания на царство он был фактическим правителем страны при царе Феодоре Иоанновиче. В окружении Годунова прекрасно знают не только силу его характера и политическую гибкость, но и лицемерие, коварство, жестокость. Царя ненавидят и боятся. Он и появляется в трагедии после того как Шуйский и Воротынский дали ему характеристику именно в таком ключе (первая сцена “Кремлевские палаты”). Но мнение Шуйского, запятнавшего себя соучастием в преступлении (был послан в Углич, убедился, что царевича убили подосланные Годуновым люди, но скрыл это от всех), не единственное. Безымянный человек на Красной площади объясняет нежелание занять трон не лицемерием и хитростью Годунова, а совершенно иначе: “Его страшит сияние престола”. Пожалуй, это народное мнение ближе к истине. Конечно, Годунову, прошедшему школу выживания еще при дворе Ивана Грозного, присущи все качества средневекового политика. Но “сияние престола” страшит его, вероятно, именно потому, что “совесть нечиста”:

Царем Борисом движет не только честолюбие. Даже в критической ситуации, когда в стране “смятенье и мятеж”, он намечает обширный план государственных преобразований, в частности стремится ограничить власть боярства, готов поддержать людей неродовитых, но отличающихся умом и деловыми качествами. В решающий момент борьбы с Самозванцем он ставит воеводой Басманова, ненавидящего старое боярство (“Не род, а ум поставлю в воеводы”). Бояр Годунов называет “знатной чернью”. Но, как и в других государственных начинаниях, царь непоследователен. Не доверяя ближнему боярину, “лукавому царедворцу” Василию Шуйскому, он в то же время ценит его жизненный опыт, силу характера, изворотливость и рекомендует своему сыну в качестве советника.

Облик Бориса Годунова дополняют эпизоды его семейной жизни. Он привязан к детям: жалеет и утешает дочь, опечаленную внезапной смертью жениха, поощряет ученье сына Феодора, которого готовит к “державному труду” (“учись, мой сын: наука сокращает / Нам опыты быстротекущей жизни”). Но именно семье Годунова было суждено стать последней жертвой его греха, хотя в предсмертном монологе-завещании (сцена “Москва. Царские палаты”) он попытался снять с сына — наследника трона ответственность за свое преступление (“ты невинен, / Ты царствовать теперь по праву станешь, / Я, я за все один отвечу Богу...”).

Умирающий Борис Годунов так и не нашел в себе мужества покаяться (“и душу / Мне некогда очистить покаяньем”), ограничившись полупризнанием своей вины:

Жизнь Бориса Годунова завершается не исповедью и покаянием, а политическим завещанием и житейскими наставлениями сыну. Он продолжает верить в то, что с его смертью род Годуновых очистится от греха и Феодор станет “законным” царем. Это последнее трагическое заблуждение героя. Истина не в его словах о будущем правлении сына, которому он оставляет страну “в дни бурные”, “под грозой”, взваливая на его плечи непосильную ношу, а в реплике потрясенного Феодора:

Семья ответила за преступление Бориса Годунова перед судом народным. Страшным же итогом трагической судьбы героя стала смерть сына-наследника, который был для него “дороже / Душевного спасенья”. Виновниками этой смерти стали люди Самозванца, взращенного преступлением царя Бориса.

Судьба Самозванца, беглого монаха Чудова монастыря Григория Отрепьева, развернутая в трагедии, внешне не похожа на трагическую судьбу Бориса Годунова. В изображении Пушкина Самозванец — порождение Смутного времени: удачливый и беспечный авантюрист, баловень фортуны и в то же время яркий, одаренный человек, использующий уникальный исторический шанс для того, чтобы вознестись на немыслимую для него высоту власти.

В одном из набросков предисловия к “Борису Годунову” поэт сравнил Самозванца с персонажем шекспировских исторических хроник — королем Генрихом IV, найдя в них “много общего”: “Он храбр, великодушен и хвастлив, подобно ему равнодушен к религии — оба они из политических соображений отрекаются от своей веры, оба любят удовольствия и войну, оба увлекаются несбыточными замыслами, оба являются жертвами заговоров...”

Как и шекспировский персонаж, Самозванец постоянно в движении и переменах. Пушкин подчеркивает его удивительную способность к перевоплощению. В различных сюжетных эпизодах мы видим Самозванца монахом и бродягой, дипломатом и воином, политическим интриганом, поклонником поэзии и влюбленным. Его характер сложен и противоречив, как и характер Бориса Годунова, но в личности Самозванца гораздо больше красок. Он умен и находчив, расчетлив и смел, красноречив и остроумен, но нередко беспечен и беспринципен, а иногда по-хлестаковски легкомыслен, особенно в своих политических обещаниях. В отличие от замкнутого Бориса Годунова, Самозванец очень общителен, разговорчив, с каждым из своих собеседников находит верный тон.

В нем есть что-то от героев авантюрно-плутовских романов, устроителей своей судьбы. Он словно притягивает к себе самых разных персонажей, позволяя автору передать все многообразие характеров и мотивов поведения людей эпохи Смуты.

Облик этого персонажа, несмотря на то что игумен Чудова монастыря рассказывает патриарху его биографию, а в царском указе о поимке беглого монаха дан его портрет, многогранный и загадочный. Появление Самозванца в различных сценах сопровождается не только сменой социальных ролей и моделей поведения, но и вереницей имен. Автор называет его Григорием (в монастырской келье, в корчме на литовской границе), Самозванцем (в домах Вишневецкого и Мнишека), Дмитрием в сцене битвы близ Новгорода-Северского, а в последней сцене с его участием (“Лес”) один-единственный раз он назван Лжедмитрием. Разные стороны его личности обнаруживаются и в многочисленных отзывах о нем других персонажей пьесы. “Сосудом диавольским”, “врагоугодником” считает Григория Отрепьева патриарх, получивший известие о том, что беглый монах провозглашал страшную “ересь”: “буду царем на МосквеГ “Бунтовщик”, “грозный супостат”, “наглый самозванец”, “пустое имя”, “тень” — таков Самозванец в восприятии Бориса Годунова. А боярин Афанасий Пушкин, сообщивший Шуйскому о том, что появился “смелый плут, бесстыдный самозванец”, характеризует его как умного, ловкого и обаятельного политика:

“Сомненья нет, что это самозванец”, — резюмирует Шуйский, выслушав характеристику “удальца”. “И вор, и молодец” — так народ оценивает Самозванца.

Иногда кажется, что Самозванец уверовал в то, что наследует власть у самого Ивана Грозного, усыновленный его “тенью”, и идет на Русь, чтобы свергнуть “Бориса-цареубийцу”. Он печалится о том, что “Литву / Позвал на Русь”, но считает, что его грех должен пасть на Бориса Годунова. Беспринципный и циничный во всем, что касается его политической авантюры, Самозванец все-таки способен испытывать укоры совести, понимая, что зашел слишком далеко, проливая русскую кровь (“Кровь русская, о Курбский, потечет!”, “Ударить отбой! мы победили. Довольно; щадите русскую кровь. Отбой!”).

Самозванец-политик полностью зависит от своего окружения. Он и сам осознает, что стал всего лишь символом для тех, кто по разным причинам хочет свергнуть Годунова. Понимая, что ему под именем Димитрия отведена главная роль в спектакле власти, Самозванец хочет добиться максимальных выгод для себя и настроен оптимистически: “Всё за меня: и люди и судьба”. Как и его сторонники, Самозванец убежден, что силен “мнением народным”. Его поход обречен на успех, несмотря на мужество русских воинов и численное превосходство русских войск. Народ не хочет сражаться за ненавистного царя Бориса.

Однако не только нежеланием народа поддержать Годунова сильны Самозванец, его сообщники и скрытые пособники в окружении царя, но и изменами, клятвопреступлениями, ложью. Кто только не мечтает о московском троне! О своем праве на царство, большем, чем право Бориса Годунова, которого уговаривают стать царем, толкуют в самой первой сцене Шуйский и Воротынский. Неродовитый Басманов, хоть и не смеет признаться даже самому себе в желании недостижимого, тоже не прочь в мечтах вознестись к высшей власти (“Какое / Мне поприще откроется, когда / Он сломит рог боярству родовому! / <...> У царского престола стану первый... / И может быть...”). У персонажей трагедии, облеченных властью, дефицит честности и благородства, зато в избытке непомерное властолюбие, коварство, изворотливость и готовность к предательству. Сам же Самозванец для противников Бориса Годунова, в том числе и для его собственных лукавых царедворцев, всего лишь орудие для осуществления их честолюбивых замыслов.

Печальный финал исторической авантюры Самозванца — за пределами произведения. Страшным предостережением, которому не внял Отрепьев, стал сон, “бесовское мечтанье”, трижды приснившийся ему еще в келье Чудова монастыря. В символических образах вещего сна предсказано его стремительное восхождение на “башню” власти, закончившееся трагикомически — позорным падением с нее после испытанных им стьща и страха:

На фоне трагического крушения Бориса Годунова и переменчивой, но неумолимо движущейся к страшному финалу судьбы Самозванца удивительно внутренней завершенностью и нравственной чистотой выделяется жизнь монаха Чудова монастыря, летописца Пимена. В отличие от большинства других персонажей он не участвует в исторических событиях непосредственно, появляется лишь в одной сцене: “Ночь. Келья в Чудовом монастыре”.

Однако его роль в пьесе — одна из ключевых. В образе Пимена отразились представления Пушкина о людях, которым судьба предназначила быть глашатаями прошлого, беспристрастными свидетелями и летописцами своей эпохи. “Характер Пимена не есть мое изобретение, — подчеркнул поэт. — В нем собрал я черты, пленившие меня в наших старых летописях: простодушие, умилительная кротость, нечто младенческое и вместе мудрое, усердие, можно сказать набожное, к власти царя, данной им Богом, совершенное отсутствие суетности, пристрастия...”

Характер Пимена, по словам Пушкина, “всё вместе нов и знаком для русского сердца”. Это величавый старик и мудрец, многое повидавший на своем веку. В снах ему “чудятся то шумные пиры, / То ратный стан, то схватки боевые, / Безумные потехи юных лет!” Однако истинное блаженство Пимен обрел в монастырской келье, создавая летопись, в которой пишет, “не мудрствуя лукаво”, о том, чему “свидетелем Господь меня поставил”.

Пимен предстает как знакомый читателю образ древнерусского книжника-летописца. Однако в нем есть и черты человека определенной исторической эпохи. Григорий, завидуя старцу, называет его счастливым, ведь Пимен был участником славных битв своего времени, возможно даже одним из приближенных Ивана Грозного (“ты видел двор и роскошь Иоанна!”). Своими рассказами Пимен пробуждает в чернеце скрытую страсть к авантюрам. Бурная жизнь летописца становится образцом для молодого монаха, который не приемлет нынешней мудрости старца и завидует его веселой молодости.

Пимен показан в момент, когда дописывает свое “последнее сказанье”, готовясь уйти на покой, думая о том, что воспитанник, молодой грамотный чернец Григорий, продолжит его дело. Это “последнее сказанье” — взволнованный рассказ об убийстве царевича Димитрия. Свидетелем преступления Пимен стал, находясьв Угличе на послушании. Кровавое злодеяние полузабыто, но именно ему вскоре суждено вызвать новый взрыв борьбы за власть. Устные рассказы Пимена об Иване Грозном и царе Феодоре — звучащая летопись, одушевленная ясной нравственной позицией участника и свидетеля прошлых событий, сумевшего оценить прошлое с высоты нравственных ценностей народа. В летописи ГТимена рассказ о храбрости и благородстве, о воинских доблестях, но в ней и “донос ужасный" будущему — о злодеяниях, клевете и подлости.

Пимен честный, но отнюдь не равнодушный свидетель и летописец — он не скрывает личного отношения к персонажам своей летописи. Вспоминая об Иване Грозном, Пимен с одобрением подчеркивает готовность царя покаяться, называет его душу “страдающей и бурной”. В рассказе Пимена Грозный предстает раскаявшимся грешником. В его сыне царе Феодоре летописец ценит религиозность и смирение (“Бог возлюбил смирение царя”). По отношению же к Борису Годунову Пимен выступает как обвинитель и пророк. Свой монолог он завершил гневными словами: “О страшное, невиданное горе! / Прогневали мы бога, согрешили: / Владыкою себе цареубийцу / Мы нарекли”. Именно это осуждение летописцем и царя-преступника и народа подводит нравственный итог происходящему в первых сценах трагедии. Грех, совершенный от имени народа, предвещает, по мысли Пимена, новые беды. А следующий за этим рассказ о преступлении в Угличе позволяет понять, чем вызваны душевные терзания Бориса Годунова, отразившиеся в его монологе “Достиг я высшей власти...” (“Царские палаты”). Пимен выражает народное мироощущение: он первым, без всяких намеков, оговорок и лукавства, свойственных Шуйскому в начальных эпизодах трагедии, обвиняет Бориса Годунова в цареубийстве.

Семена прошлого прорастают в настоящем и будущем, историческая правда, запечатленная в искреннем и честном слове патриота, является нравственной энергией, питающей современные события, — такова мысль драматурга, создавшего образ Пимена, древнерусского книжника-летописца и человека счастливой судьбы.

Участником и свидетелем каких событий своей эпохи был Пимен? Почему его судьбу можно назвать счастливой?

В чем Пимен видит смысл деятельности летописца, как определяет принципы летописного повествования?

Какое значение для понимания исторических событий, изображенных в трагедии, и оценки поведения их участников имеет рассказ Пимена об убийстве царевича Димитрия?

Народ в пушкинской трагедии — уникальный “хоровой” персонаж. Подобно хору в античных трагедиях, Народ появляется в ключевых сценах, но присутствует незримо почти в каждом сюжетном эпизоде — в монологах и диалогах персонажей пьесы. С “мнением народным” вынуждены считаться и в кремлевских палатах, и в ставке Самозванца. Люди из народа, кроме юродивого Николки, не имеют имен и обозначены только указанием на принадлежность реплик: “один”, “другой”, “третий”, “первый”, “второй” “баба (с ребенком)”, “старуха”, “мальчишка”, “нищий”, “мужик на амвоне”.

В трагедии развернута “судьба народная”, определяющая в конечном счете судьбы основных персонажей произведения. Каждый сюжетный эпизод с участием Народа меняет ракурс изображения исторических событий, переводя их в обобщенно-символический, нравственно-философский или комический план.

В “народных сценах” исторические персонажи теряют свой привычный масштаб. Они как бы уменьшаются в размерах, ведь столь важный для понимания их политической роли, характеров и мотивов поведения “крупный план” отсутствует. Например, в толпе на Девичьем поле (сцена “Девичье поле. Новодевичий монастырь”) люди силятся рассмотреть, что же происходит в монастыре. И видят только ограду, кровли, “все ярусы соборной колокольни, / Главы церквей и самые кресты”, унизанные народом. В людском море (“вся Москва сперлася”) словно растворяются, делаясь невидимыми, и сам Борис Годунов, и пришедшие уговаривать его принять власть. Патетический момент обретения Русью царя показан как уличное происшествие. А в предпоследней сцене (“Лобное место”) некий “мужик на амвоне”, бунтовщик, призывающий народ “вязать Борисова щенка”, оказывается не просто сопоставимой, но и более важной фигурой, чем велеречивый провокатор Гаврила Пушкин.

Людей, толпящихся на Девичьем поле и Красной площади, объединяет интерес к происходящим событиям. Это люди, не мыслящие своего существования без “нашего царя”, “отца нашего”. Но это и просто любопытные, люди, жаждущие новостей. Прийти посмотреть, как на Руси появляется новый царь, — это своего рода развлечение, каких немного в жизни простых людей. В первых “народных” сценах трагедии переплетаются патетическое и комическое. Народ здесь и послушная марионетка в ритуально-бутафорском действе, и насмешливый зритель, переводящий его в комический план. Народ воет и громогласно благодарит нового царя за то, что тот принял власть, и готов потереть глаза луком или “слюнёй” помазать, если не плачется. Комически рифмуется с этой сценой следующая — сцена “Кремлевские палаты”. Здесь уже господствует “крупный план”: новый царь произносит тронную речь, бояре клянутся: “Не изменим присяге, нами данной”, а затем Борис велит “сзывать весь наш народ на пир” — символ единения царя и народа. Одно площадное действо сменяется другим.

В последних сценах трагедии совершенно иная тональность. Энергия ненависти к царю-преступнику, искусно направляемая Гаврилой Пушкиным в интересах Самозванца, становится причиной бунта. “Мужик на амвоне” призывает истребить род Годуновых. Новое преступление бояр, повергающее народ в ужас (“Кремль. Дом Борисов. Стража у крыльца”), закрывает одну кровавую страницу русской истории и открывает новую. Народ вершит “суд мирской” над Борисом Годуновым, но становится очевидцем очередного злодеяния и обмана. Круг замыкается.

Народ в трагедии — многогранный символический образ. Поэт не дает никаких указаний, конкретизирующих принадлежность тех или иных реплик, произносимых людьми из народа, избегает столь любимого романтиками этнографического колорита. Отсутствует и социальная дифференциация авторов реплик. Но это вовсе не означает, что в понимании поэта Народ — это людская масса, движимая едиными страстями. Народ в изображении Пушкина — “хор”, распавшийся на множество голосов. Содержание и стилистическая окраска высказываний позволяют выявить различные стороны народного миропонимания, прежде всего нравственную суть отношения народа к “высшей власти”.

Народ у Пушкина — носитель высшей нравственной истины. Он не может простить царю Борису невинной крови царевича. Память о царском преступлении сильнее времени, ее не способны стереть ни посулы, ни благотворительность “доброго” царя. В восприятии народа Борис Годунов — “Ирод”, а молиться за царя Ирода, как дерзко бросил вслед царю юродивый Николка, “богородица не велит”. Но тот же народ фактически попустительствует новому преступлению — убийству ни в чем не повинного Феодора Годунова в последней сцене. Народ, который, по словам умного Басманова, всегда “к смятенью тайно склонен”, доверчив и готов подчиниться “законному” царю, как отрок своему отцу. Жалость, сострадание и милосердие (“Брат да сестра! бедные дети, что пташки в клетке”; “Отец был злодей, а детки невинны”) сосуществуют в народе с озлоблением и ненавистью (“Есть о ком жалеть? Проклятое племя!”; “Яблоко от яблони недалеко падает”). Пушкин не идеализирует Народ, а стремится выявить сложность и противоречивость народного миросозерцания, проявляющиеся в острых ситуациях смены царской власти.

Является ли народ, коллективный персонаж многих сцен пушкинской трагедии, движущей силой исторических событий? Этот вопрос не имеет однозначного ответа. С одной стороны, “мнение” народа обессиливает режим Бориса Годунова и делает несокрушимым слабого в военном отношении Самозванца, с другой стороны, народ обманут, одурачен, им искусно манипулируют не менее преступные, чем Борис Годунов, сторонники Самозванца.

Народ вовлекают в события, когда ему находится роль в сценариях, писанных боярами, особенно в случаях, когда требуется распространить угодные боярству толки, слухи или разбудить страшную разрушительную энергию толпы. Народа страшатся, его именем клянутся, ищут его расположения и любви (как Борис Годунов), но никто из исторических персонажей трагедии не является выразителем его интересов, да и не задумывается по-настоящему о его судьбе. Можно заручиться поддержкой народа, посулив ему вернуть старинный Юрьев день, но это всего лишь возможный политический козырь в руках честолюбца, рвущегося к власти. Разумеется, никакого осуждения закрепощения крестьян в словах Афанасия Пушкина, который говорит об этом Шуйскому, нет (“Москва. Дом Шуйского”). Народ презирают и бояре и Самозванец. Борис Годунов, сокрушающийся об отсутствии народной любви к нему, считает народ упрямой и неблагодарной “чернью”.

Бунт против Годуновых — исполнение приговора, вынесенного народом. Но толпа, возбужденная подстрекателем Пушкиным, бежит в Кремль “вязать Борисова щенка”, не подозревая, что следующим актом исторического действа будет новое боярское злодеяние и трон снова займет не “законный государь”, а преступник.

Трагедия завершается народным безмолвием, которое кажется особенно зловещим после вспышки народного гнева в предыдущей сцене. Это ответ Народа на упрек Мосальского: “Что ж вы молчите? кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!” Ремарка “Народ безмолвствует” была введена в текст трагедии при подготовке ее первого издания и заменила содержавшуюся в рукописной редакции здравицу в честь Самозванца:

Пушкин принципиально изменил смысл финала произведения. Безмолвие народа, словно не услышавшего властной “подсказки” Мосальского, многозначительно, символично, в нем больше оттенков смысла, чем в отдельных репликах участников “народных” сцен. Здесь и растерянность от неожиданного и лживого известия Мосальского после шума и драки в доме (“Народ! Мария Годунова и сын ее Феодор отравили себя ядом. Мы видели их мертвые трупы”), и осуждение жестокости сторонников Самозванца, и скрытое презрение к убийцам, и угроза возмездия. Еще Белинский заметил, что “в этом безмолвии народа слышен страшный, трагический голос новой Немезиды, изрекающей суд свой над новою жертвою — над тем, кто погубил род Годуновых...”. Безмолвие народное — символ той исторической бездны, в которую менее чем через год канет Самозванец вместе со своими сторонниками, осмеянный и растерзанный этим молчащим московским людом, который еще недавно называл его “отцом” и своим царем...

Народ жаждет власти законной и справедливой, но вместо нее получает власть преступную и лживую. Верховная власть втягивает народ в новые преступления — лестью, посулами, шантажом и обманом. В этом заключается трагедия народа, поддержавшего преступника Бориса Годунова, а через несколько лет — дерзкого Самозванца. Но народная нравственность — совестливость, обостренное чувство правды и справедливости, а главное — “непри-миренность народа с той властью, которая пятнает себя неправдой, своекорыстием, злодеяниями” (В.Е. Хализев) — рано или поздно делают даже бесправный и униженный народ беспощадным судьей любой неправедной власти. В этом смысл изображения “судьбы народной” и нравственный итог пушкинской трагедии.