В 1917 г., незадолго до октябрьского переворота, когда разложившаяся русская армия была уже слабой защитой для Петрограда и ожидалось нашествие немцев на столицу, Ахматова написала стихотворение, открывавшееся словами:
Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал
И дух высокий византийства
От русской церкви отлетал,
Когда приневская столица,
Забыв величие свое,
Как опьяневшая блудница,
He знала, кто берет ее...Эти затянутые на две строфы придаточные предложения сменялись лапидарным главным: “Мне голос был”, соотносимым со всем ранее сказанным. Народ как бы был готов к национальному самоуничтожению. Во второй строфе отразилась правительственная чехарда последних лет империи и времен Февральской революции. “Дух византийства” — понятие, особенно важное для поэтов Серебряного века, последователей Вл.С. Соловьева, в том числе А.А. Блока. Россия воспринималась как “столица” православия, преемница Византии, а утрата “византийства” — как причина грядущей мировой катастрофы. “Мне голос был” — сказано так, словно речь идет о Божественном откровении. Ho это, очевидно, и внутренний голос, отражающий борьбу героини с собой, и воображаемый голос друга, покинувшего родину. Призывом “голоса” оставить Россию навсегда, его обещаниями отмыть кровь от ее рук (оставшись в России, она как бы становилась причастна ко всему, что грозит стране), освободить от стыда, даже дать новое имя и с ним забвение несчастий (“Я новым именем покрою / Боль поражений и обид”) в газетной публикации 1918 г. стихотворение кончалось, ответа “голосу” не было. В “Подорожнике” была снята вторая строфа (читатель теперь на место немцев поставил бы большевиков, что в год расстрела Гумилева было уже небезопасно для автора), зато появился четкий ответ — строфа “Ho равнодушно и спокойно...”. Выбор решительно сделан. Голос, прежде, может быть, и боговдохновенный, произносит, оказывается, “недостойную” речь, оскверняющую “скорбный дух”. Ахматова принимает свою долю как посланное свыше великое испытание. Все тот же эпитет “спокойно” в данном случае означает видимость равнодушия и спокойствия, это признак необыкновенного самообладания одинокой, но мужественной женщины.
В редакции 1940 г. была снята и первая строфа. Про “гостей немецких”, ожидавшихся в 1917 г., давно забыли, зато пережитые испытания возросли многократно (1940-й — год завершения “Реквиема”). Стихотворение в этом варианте начиналось словами
“Мне голос был. Он звал утешно...” и состояло не из четырех или пяти, а из трех строф. Тем энергичнее звучала теперь концовка, тем резче противопоставлялись утешный голос и высокий скорбный дух.
“He с теми я, кто бросил землю / На растерзание врагам”, — недвусмысленно заявляет Ахматова и в стихотворении 1922 г. (книга “Anno Domini...”), выдержанном в высоком стиле (старославянизм “не внемлю”, “песен... не дам” в значении “не буду посвящать стихов”, слова “растерзание”, “изгнанник” и др.). В 1917 г. упоминался “край глухой и грешный”, здесь же оставшиеся губят “остаток юности” “в глухом чаду пожара”. Противопоставляются не только уехавшие и оставшиеся. “Бросившие землю” (первая строфа) и “изгнанники” (вторая строфа) — разные люди, и отношение автора к ним различно. К первым сочувствия нет. “Ho вечно жалок мне изгнанник, / Как заключенный, как больной”. Конкретно имеются в виду, можно предположить, литераторы и философы, высланные из Советской России в 1922 г. в качестве враждебного элемента (позднейшая дата “Июль 1922”, вероятно, маскировочная: высылка началась в августе). Однако судьба оставшихся, жалеющих тех, кто изгнан (“Темна твоя дорога, странник, / Полынью пахнет хлеб чужой”), не лучше: “Мы ни единого удара / He отклонили от себя”. Политический протест против высылки цвета русской интеллигенции сочетается с величественным приятием собственного жребия. Исторически “оправдан будет каждый час” мученической жизни. Морфологический неологизм в финальной фразе “в мире нет людей бесслезней”, оксюморонное сочетание свойственных “нам” черт надменности и простоты, провозглашенных торжественной ораторской речью, вовсе не выглядят данью формальному изыску и не противоречат строгой форме стансов, обособленных четверостиший нейтрального, самого распространенного в русской поэзии 4-стопного ямба с обычной перекрестной рифмовкой, точными, не задерживающими на себе внимания рифменными созвучиями.
Два десятилетия спустя Ахматова восприняла Великую Отечественную войну как искупление народом исторического греха революции и безбожия, обернувшегося неисчислимыми жертвами. Ее патриотические стихи тех лет вполне в духе советской поэзии, но ничего неорганичного для Ахматовой в этом не было.
“Мужество” даже было напечатано в главной газете страны, органе ЦК ВКП(б) “Правда”
8 марта 1942 г. Ключевое слово, вынесенное в заглавие, потом еще дважды звучит в 11-строчном тексте. А символом родины, теперь готовой на любые жертвы (“He страшно под пулями мертвыми лечь, / He горько остаться без крова...” — этот параллелизм тоже утверждает мужество), выступает субстанция народа, то, что непреходяще и наиболее духовно, — “великое русское слово”. Оно живое, должно быть спасено “от плена”, как человек, как народ, оно не только великое и чистое, но и свободное. Последняя незарифмованная строка выделена также и тем, что это одно слово — “Навеки!” — образец как раз такого свободного, даже от внешних форм стиха, слова. Глаголы в будущем времени (“мужество нас не покинет”, “сохраним тебя, русская речь”, “пронесем”, “спасем”), упоминание “внуков” выражают не только уверенность в предстоящей победе, до которой было еще очень далеко, но и ту самую обращенность к вечному, неистребимому, которая является главной идеей стихотворения, сконцентрированной в его последнем слове. Во время войны на первый план выдвинулись общечеловеческие ценности: жизнь, дом, семья (“внуки”), товарищество, родина. Многие считали невозможным возврат к довоенным ужасам тоталитаризма. Так что идея “Мужества” далеко не сводится к патриотизму. Духовная свобода навеки — вот ради чего народ (“мы”) совершает подвиг.
Заключительным аккордом к теме родины у Ахматовой звучит стихотворение
“Родная земля” (1961). Оно светлое по тону, несмотря на предощущение близкой смерти и эпиграф из собственного стихотворения 1922 г.: “И в мире нет людей бесслезней, / Надменнее и проще нас” — фактически Ахматова подчеркивает верность и незыблемость (тоже проявление вечного) своей человеческой и творческой позиции. Слово “земля” многозначно и многозначительно. Это и грунт (“грязь на калошах”), и пыль (“хруст на зубах”), и родина (с эпитетами “родная”, “своя”), и ее символ (щепотку земли “в заветных ладанках не носим на груди”, хотя могли бы), и тема творчества (“О ней стихи навзрыд не сочиняем” значит не то, что вообще не сочиняем, а то, что не сочиняем “навзрыд”, с чрезмерной патетикой), и естественная, как бы не напоминающая о себе среда бытования (“Хворая, бедствуя, немотствуя на ней, / О ней не вспоминаем даже”), и страна, которая ни в коей мере “не кажется обетованным раем”, и вместе с тем нравственная почва, о которой можно сказать с каламбуром, но серьезным (“И мы мелем, и месим, и крошим / Тот ни в чем не замешанный прах”), и первоматерия, с которой тело человека сливается после смерти (“ложимся в нее и становимся ею”). Игра значениями слова наряду с использованием самых разных лексико-стилистических пластов (“калоши”, “хворая” — и “обетованный”, “немотствуя”) создает впечатление исключительной широты и свободы отношения к жизни. “Оттого и зовем так свободно — своею”. Таков заключительный стих “Родной земли”. “Свободно”, “своя” здесь слова абсолютно свободного внутренне, умудренного жизнью человека.
14-строчное стихотворение состоит из трех графически выделенных частей, написанных вольным ямбом, 3-стопным и 4-стопным анапестом — метрами, обычно не сочетающимися, тем более в коротком тексте. Здесь, как и в некоторых других случаях, творческая раскованность Ахматовой выражается даже таким внешним образом.