Анализ лирики Пушкина Александра Сергеевича

Пушкин прежде всего поэт-лирик. Соотношение лирической поэзии и эпических жанров в его творчестве менялось, но именно лирика — наиболее яркое и глубокое выражение пушкинского гения — дает полное представление об идеалах и жизненных ценностях поэта.

 

Изучая лирику Пушкина, следует помнить, что каждое стихотворение уникально, неповторимо. Шедевры пушкинской лирики — сложнейший сплав, в котором все значимо: каждый образ, каждая художественная деталь, ритм, интонация, слово. Нот почему тщательный анализ текста произведений — основа правильного понимания их смысла и художественного своеобразия. Нельзя ограничиваться только тематической характеристикой стихотворений — следует изучить их образный строй, особенности жанра и стиля. Очень важно освоить образный «словарь» пушкинской лирики. В большинстве стихотворений мы находим ключевые слова-образы, за которыми стоит определенный биографический, литературный или психологический контекст. «Свобода» и «воля», «самовластье», «судьба», «дружба» и «любовь», «жизнь» и «смерть», «море» и «берег», «покой» и «буря», «зима», «весна» и «осень», «поэт» и «толпа» — в каждом из этих слов, в их смысле и звучании, Пушкин находил множество красок и оттенков. Они — как бы «длинное эхо» его идей и настроений.

Между стихотворениями близкими по времени и теми, которые разделены многими годами, возникают многочисленные тематические переклички, образные параллели. Лишь в немногих стихотворениях доминирует какая-то одна тема, чаще всего в них переплетаются нескольких тем и мотивов. Каждая тема «проницаема». Попробуйте, например, однозначно определить тему пушкинского стихотворения «...Вновь я посетил...» (1835). Вряд ли такая попытка будет удачной: ведь в нем можно обнаружить целый комплекс тем и мотивов пушкинской лирики, выражающих представления поэта о человеке и природе, о времени, о памяти и судьбе. Именно на их фоне, в сложном взаимодействии с ними, в стихотворении возникает тема смены поколений. Природа пробуждает в человеке память о прошлом, хотя сама не имеет памяти. Природа обновляется, как и человек. Но это обновление мыслится Пушкиным как простое повторение, почти тождество. Ведь шум новых сосен, «племени младого, незнакомого», который когда-то услышит внук, будет точно таким же, каким был шум «старых знакомцев» поэта. Этот шум затронет какие-то неведомые струны в душе потомка и заставит его вспомнить об умершем человеке, тоже жившем в этом повторяющемся, но не холодном, не равнодушном мире природы.

Столь же многозначно стихотворение «Анчар» (1828). Оно может быть прочитано и как философская притча, отразившая мысли поэта о добре и зле, о власти и человеке, и как политическая аллегория (сам Пушкин протестовал против аллегорического истолкования стихотворения). В контексте современных экологических проблем символика «Анчара» приобретает новый смысл: вмешательство человека в жизнь природы, познание им разрушительной силы «смертной смолы» ведет к обострению конфликтов между людьми, к гибели человечества.

В лирике Пушкина сложилась сложная, многоуровневая система лирических «зеркал», отражающих духовный и творческий облик поэта, основные черты его динамичной художественной системы. Изучение ведущих тем и мотивов пушкинской лирики требует внимательного отношения как к их устойчивости, повторяемости, так и к вариациям, движению, внутренним перекличкам.

Представления Пушкина о самых значительных жизненных ценностях отразились в стихотворениях о свободе, любви и дружбе, о творчестве. Эти лирические темы представляют разные стороны цельной, гармоничной личности. Они взаимодействуют, поддерживая, как бы «прошивая» друг друга, легко выходят за пределы лирического творчества, в мир пушкинского эпоса. Это единый круг размышлений поэта о том, что ему особенно дорого.

* * *

Тема свободы — одна из важнейших тем лирики Пушкина. Свобода для Пушкина — высшая жизненная ценность, без нее он уже в юности не мог представить своего существования. Свобода — основа дружбы. Свобода — условие творчества. Жизнь без свободы окрашивалась в мрачные и зловещие тона. Даже судьба, которая у поэта всегда связывалась с представлением о несвободе, ибо человек, по Пушкину, зависит от ее всевластия, становилась « святым провиденьем», когда сквозь ее тучи брезжил луч свободы (см. стихотворение «И.И.Пущину», 1826). Представления о свободе всегда были основой пушкинского мировоззрения.

Слово «свобода» и близкие по смыслу слова «вольность», «воля», «вольный» — ключевые слова пушкинского словаря. Это слова-сигналы с широким кругом значений, вызывающие разнообразные ассоциации. В любом поэтическом тексте это знаки «присутствия» самого поэта. В лирических произведениях Пушкина эти слова-знаки выражают его мысли о направлении движения и о цели жизненного пути человека, о смысле его существования.

Уже в стихотворениях 1817-1819 гг. свобода остановится то высшим общественным благом — предметом «похвального слова» («хочу воспеть Свободу миру»), то целью, к которой устремлен поэт вместе с друзьями-единомышленниками («звезда пленительного счастья»), то шагом от заблуждений и суетной жизни к «блаженству» истины и мудрости («Я здесь, от суетных оков освобожденный, / Учуся в Истине блаженство находить»), то смыслом поэтической «жертвы» («Свободу лишь учася славить, / Стихами жертвуя лишь ей») и обозначением душевного состояния поэта(«тайная свобода»). Свобода для юного Пушкина не просто слово из словаря вольнодумцев. Свобода — это его точка зрения на мир, на людей и самого себя. Именно свобода стала главным критерием оценки жизни, отношений между людьми, общества и истории.

В петербургский период творчества свобода открылась Пушкину прежде всего как абсолютная, общечеловеческая ценность. Свобода — вне времени и пространства, это высшее благо и спутница Вечности. В ней поэт нашел масштаб для оценки общества и перспективу преодоления его несовершенств.

Лирика 1817-1819 гг. — эхо пушкинских представлений о свободе. Поэтические образы, отражающие их в стихотворениях «Вольность», «Деревня», «К Чаадаеву», — это образы аллегорические: Свобода и «Вольность святая» (ода «Вольность»), «звезда пленительного счастья» («К Чаадаеву»), «Свободы просвещенной... прекрасная Заря» («Деревня»). Эти образы — в одном ряду с «положительными» аллегорическими образами Закона («Вольность»), «обломков самовластья» («К Чаадаеву»), «народа неугнетенного» («Деревня»). Аллегории свободы противопоставлены «отрицательным» аллегориям «Тиранов мира», «неправедной Власти», «увенчанного злодея», «Рабства» («Вольность» и «Деревня»), «Барства дикого», «насильственной лозы», «Неумолимого Владельца», «Рабства тощего» («Деревня»),

В социально-философской оде «Вольность» (1817) поэт смотрит на мир как пристрастный, заинтересованный зритель. Он скорбит и негодует, потому что это мир, где свистят бичи, гремит железо кандалов, где на троне восседает «неправедная Власть». Весь мир, а не только Россия, лишен свободы, вольности, а следовательно, нигде нет радости, счастья, красоты и блага.

Стихотворение, конечно, отражает не только личный взгляд Пушкина — это взгляд просвещенных дворян, думавших о будущем России. Но ода «Вольность», как и другие «вольные» стихи, не сухой социальный манифест, пропагандирующий идею конституционной монархии. Идеал общественной свободы, стал высокой поэтической истиной, открывшейся самому поэту.

Пушкин страстно желает, чтобы мир услышал голос его свободной души и жил по закону, который принят им самим, — по закону свободы. Прославляя Закон как прочную основу Свободы, поэт с негодованием пишет о тиранах. В них он видит источник несвободы, «ужас мира» и «стыд природы», нарушение божественной гармонии. Тираноборческий пафос сливается в «Вольности» с обращением к разуму монархов, к их чувству самосохранения.

 

Пушкин завершает оду «поучением»-призывом, обращенным к царям:

Склонитесь первые главой
Под сень надежную Закона,
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой.

Поэт — противник насилия. Свобода, с его точки зрения, не может быть достигнута в результате революции и заговора. Великую французскую революцию он называет «славной бедой» (казненный Людовик — «мученик ошибок славных»), подчеркнув ее разрушительный характер и одновременно указав на то, что революция — акт возмездия тиранам. Мрачная «диалектика» насилия над тиранами передана в словах об убийстве Павла I: «Падут бесславные удары... / Погиб увенчанный злодей».

В «Деревне» (1819) представления о свободе и рабстве конкретизируются. Речь идет уже не о тирании во «всемирном» масштабе, как в оде «Вольность», а о русском крепостничестве, не о свободе как абстрактной идее всеобщего блага, а о свободе русского крестьянства. Пушкинская деревня — это не какой-то исключительный «пустынный уголок» России, где

Среди цветущих нив и гор
Друг человечества печально замечает
Везде Невежества убийственный Позор.

«Барство дикое» и «Рабство тощее», увиденные в деревне, — явления, типичные для России. Во второй части стихотворения поэт расширяет «географические» границы своих размышлений: если в первой части речь идет о конкретной деревне, в которой поэт обрел «приют спокойствия, трудов и вдохновенья» (в пейза-же-панораме легко угадываются окрестности Михайловского), то во второй части создается предельно обобщенный образ русской деревни. Картина деревенского «лона счастья и забвенья» в первой части «Деревни» напоминает обычный идиллический пейзаж. Но идиллия, оказавшись всего лишь иллюзией свободной и счастливой жизни, отменяется второй частью стихотворения.

Взором истины поэт видит всю Россию — страну деревень. Аллегорические образы «Барства дикого» и «Рабства тощего» подчеркивают, что речь идет не о «плохом» барине и его несчастных крепостных, а о любом деревенском тиране и любом русском крестьянине-рабе. Поэт, развивая идеи оды «Вольность», мечтает увидеть «народ неугнетенный», а торжество «Свободы просвещенной» по-прежнему связывает с волей царя.

В «Деревне» и особенно в послании «К Чаадаеву» (1818) заметны новые оттенки пушкинского понимания свободы. Это связано с усилением авторского «присутствия». В «Вольности» к миру обращается поэт — глашатай вечных истин, «друг человечества». В «Деревне» образ автора-поэта биографически конкретнее: он подчеркивает, что приезд в деревню — акт его воли. Он предпочел спокойную деревенскую жизнь с ее «мирным шумом дубров» и «тишиной полей» суетной городской жизни с «порочным двором Цирцей», «роскошными пирами», забавами и заблуждениями. Город — это «суетные оковы», мешающие постигать блаженство истины, слушать голос просвещенной мудрости — «оракулов веков». Именно в деревне, где суету сменяет «праздность вольная, подруга размышленья», поэт учится «свободною душой Закон боготворить». Деревня впервые стала рабочим «кабинетом» Пушкина — позднее в нем были созданы лучшие его произведения.

Послание «К Чаадаеву» — яркий лирический «символ веры» молодых «друзей вольности». Стихотворение носит личный, даже интимный характер. Это связано с тем, что меняется адресат пушкинских слов о свободе. Если в «Вольности» и «Деревне» он взывает к необозримому миру, пораженному тиранией, и к России, к монарху, то теперь у его порыва к свободе «частный» адресат — Чаадаев, друг, единомышленник, к которому Пушкин обращается как бы перед лицом тех, кто связан и узами дружбы, и общей целью.

Свобода и здесь предстает как цель высоких стремлений поэта и его друзей, как ответ на «Отчизны... призыванье». Но на первый план выходит внутренняя свобода, без которой Пушкин не мыслит достижения свободы общественной. Свобода — это «желанье», страсть, горящая в душе, вера, стремление к счастью. Ожидание свободы — такое лее «томленье упованья», каким охвачен «любовник молодой», ждущий «минуты верного свиданья». Свобода связана с жизнью сердца, с представлениями о чести и долге, с «прекрасными порывами» «нетерпеливой» души. В финале стихотворения возникает образ будущего, в котором небо подаст весть об обновлении России, о наступающей поре свободы («звезда пленительного счастья»), земля, Россия, словно богатырь, «вспрянет ото сна», а свободные люди увековечат память о тех, кто страстно верил в свободу, «на обломках самовластья». Обратите внимание на этот вещественно-абстрактный образ. Пушкин не имеет в виду падение монархии, «самовластье» — это тирания, деспотизм. Послание находится в смысловом поле оды «Вольность» и «Деревни».

В романтической лирике Пушкина 1820-1824 гг. тема свободы занимала центральное место. О чем бы ни писал поэт-романтик — о кинжале, «тайном страже свободы», грозе несговорчивых тиранов («Кинжал»), о вожде восставших сербов Георгии Черном («Дочери Карагеоргия»), о Байроне или Наполеоне («Наполеон», «К морю»), о своих думах и повседневных занятиях в посланиях к друзьям, — мотивы свободы пронизывали стихотворения, придавая им неповторимый облик. В послании «Дельвигу» опальный поэт провозгласил: «Одна свобода мой кумир».

Среди многих оттенков понимания свободы, запечатленных в лирике южного периода, выделим те, в которых наиболее полно раскрываются политические взгляды Пушкина и его представления о положении изгнанника. Свобода для Пушкина в годы ссылки — один из политических символов. Вдохновленный национально-освободительными революциями на юге Европы и общением с русскими радикалами, он ждал восстания в России, с энтузиазмом готовился к дороге «в дыму, в крови, сквозь тучи стрел», ведущей к торжеству свободы. Обращаясь к одному из активных деятелей «Союза благоденствия» П.С.Пущину, в котором видел вождя будущего восстания, Пушкин писал:

И скоро, скоро смолкнет брань
Средь рабского народа,
Ты молоток возьмешь во длань
И воззовешь: свобода!
(«Генералу Пущину», 1821).

Эти ожидания в 1823 г. сменились пессимистическими настроениями. Кризис политических надежд был вызван поражением европейских революций, разочарованием в заговорщиках, которые не решились посвятить Пушкина в свои планы, а самое главное — сомнениями поэта в самой возможности скорой революции. Стихотворение «Свободы сеятель пустынный...», образы которого восходят к евангельской притче о сеятеле, нельзя воспринимать как отказ от свободолюбивых идеалов — они остались прежними. Поэт испытал острый кризис веры в саму возможность скорого достижения общественной свободы. Это стихотворение — горькое признание крушения просветительских и романтических иллюзий, прощание с ними. Поэт подчеркнул, что его проповедь свободы была несвоевременной, а потому и бесплодной. Люди оказались не готовы к восприятию «живительного семени» свободы, поэтому оно не дало всходов в их сердцах.

В лирике Пушкина периода южной ссылки одним из ведущих стал мотив личной свободы. В романтической аллегории « Узник» (1822) свобода — это вольная жизнь за пределами «темницы сырой», в которой томится «вскормленный в неволе орел молодой». На воле есть все, что ассоциируется у поэта с личной свободой, — тучи, гора, «морские края», ветер. К этой жизни зовет узника его «грустный товарищ, махая крылом». Узник — это поэт-изгнанник, уставший от неволи, но не сломленный, не сдавшийся. В стихотворении содержится намек на задуманный побег из ссылки. Как «вольная птица», Пушкин рвался к друзьям, в большой мир.

Поэтическим итогом размышлений Пушкина-романтика о свободе, о надеждах и разочарованиях, связанных с нею, стало стихотворение «К морю» (1824). Море, как и океан, стихия, буря, гроза, шторм, в романтической лирике Пушкина всегда ассоциировалось со свободой. Море не раз становилось прозрачной аллегорией свободы политической или личной. Но в этом стихотворении «свободная стихия» — не аллегория, а емкий символ свободы, не поддающийся какой-либо однозначной трактовке. С морем связан многоцветный поток ассоциаций, буквально прокатывающийся по всему тексту.

Море — символ любой природной и человеческой стихии. В его своенравии явлена неукротимая воля, мощь и непредсказуемость мировой стихии, окружающей человека. Оно вызывает ассоциации и со «стихиями» общественной жизни: бунтами, революциями, восстаниями. Пушкин уподобляет море живому существу, одержимому мятежными порывами духа. Это очеловеченная «свободная стихия», близкая душе поэта-романтика и почитаемых им «гениев». В стихотворение включены своеобразные «эпитафии» Наполеону и Байрону. Вспоминая об этих «умчавшихся» гениях, Пушкин не только видит в них яркое воплощение стихийных начал человеческой души, но и углубляет символическое значение центрального образа стихотворения — образа моря.

Море — это и символ человеческой жизни, которая может «вынести» куда угодно, к любой «земле». Для того, чтобы подчеркнуть безграничность моря-жизни, Пушкин называет его «океаном», огромной водной пустыней. Поэта может поразить в ней только «одна скала, гробница славы» — остров Св. Елены, где «угасал Наполеон».

Образ «свободной стихии» —психологический символ, тонко передающий внутренний мир поэта. Он размышляет о море в трогательные и горькие минуты прощания. Море —«друг», своенравный и гордый, призывающий и требовательный, ропщущий. Пожалуй, это единственный верный и преданный друг, с которым поэту жаль расставаться. Морская стихия и могущество человеческого духа Пушкиным сопоставлены, но не отождествлены. Именно в душе человека скрыт источник свободы, которую он несет в мир. Прощаясь с морем, поэт обещает хранить верность свободе. Но его понимание свободы стало иным: убедившись, что свобода — благо, неугодное тиранам, суженное просвещением («Судьба земли повсюду та же : / Где капля блага, там на страже / Уж просвещенье иль тиран»), он жаждет стихийной свободы — ее идеал всегда живет в человеческом сердце.

Стихотворение «Во глубине сибирских руд...», посланное в 1827 г. декабристам, — гражданский поступок Пушкина, считавшего своим долгом поддержать друзей в трудную пору их жизни. Оно перекликается с рядом ранних произведений Пушкина, созданных в годы изгнания, особенно со стихотворением «Узник» (образы «темницы сырой» и узника, обращение «вольного» орла к узнику). Послание написано языком политических аллегорий, близким и понятным декабристам. Но смысл этих образов изменился. «Мрачные подземелья», «мрачные затворы», «каторжные норы», «оковы тяжкие» и «темницы» — не абстрактные иносказания. Это образы с вполне конкретным, предметным содержанием — они создают картину «несчастья», постигшего декабристов. Свобода, которая «примет радостно у входа» узников-декабристов, — это их освобождение, за ним последуют встреча с «братьями», друзьями, и возвращение гражданских прав.

В конце 1820-х — 1830-е гг. Пушкин приходит к пониманию свободы, как личной независимости, «достоинства личного». Если раньше тема личной свободы возникала на фоне темы узника, изгнанника, то в творчестве последних лет она стала самостоятельной, охватив гораздо более широкий круг явлений общественной, частной и творческой жизни. В одной из заметок он подчеркнул: «Есть достоинство выше знатности рода, именно: достоинство личное». Любое нарушение прав личности, какими бы обстоятельствами оно ни было вызвано, расценивалось поэтом как подавление человека, покушение на его «самостоянье», стремление унизить его, низвести до положения раба.

Свобода для Пушкина — это свобода иметь свое мнение об обществе, об историческом прошлом своего народа, возможность критически оценивать «громкие права, от коих не одна кружится голова». С личной независимостью поэт связывал и неприкосновенность «пенатов», то есть семьи, дома, творческого труда. Это та «обитель дальняя трудов и чистых нег», в которую устремлен поэт («усталый раб») в стихотворении «Пора, мой друг, пора!..» (1834). Именно там он надеется найти избавление от суетной погони за счастьем, обрести «покой и волю». Ради них, по его мнению, и стоит жить на свете, сожалея о каждой утраченной «частичке бытия».

В стихотворении «Из Пиндемонти» (1836) Пушкин подчеркнул, что человеку необходима «иная, лучшая» свобода взамен тон, которая неизбежно оборачивается обычной словесной трескотней или зависимостью от двух главных социальных сил:

Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не все ли нам равно? Бог с ними.

Что же представляет собой эта «иная, лучшая» свобода, которая является синонимом истинного счастья, истинных прав? К какому выводу приходит Пушкин, назвавший в итоговом «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» в качестве одной из своих особых заслуг прославление Свободы?

Стихотворение «Из Пиндемонти» завершается манифестом личной свободы. Он состоит из нескольких положений-императивов. Во-первых, «никому / Отчета не давать, себе лишь самому / Служить и угождать», во-вторых, «для власти, для ливреи / Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи». Наконец, самое главное и заветное, целая программа жизни:

По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
— Вот счастье! вот права...

Отмежевавшись от всего, что способно только унизить человека, Пушкин пришел к новому пониманию свободной жизни. В ней спутниками человека, ничем не ограниченного в своих передвижениях по земле, будут природа, красота которой создана творческим гением Бога, и произведения искусства, созданные художниками — людьми, вдохновленными Богом.

* * *

Дружеская и любовная лирика — заветная область лирической поэзии Пушкина. В многочисленных стихотворениях, посвященных друзьям и возлюбленным, раскрылось его понимание этих высших жизненных ценностей, созданы яркие образы друзей и любимых женщин. Дружба и любовь для Пушкина — спутники юности, они возникают в «вихре жизни молодой» и сопровождают человека всю жизнь. Потребность Пушкина в дружеском общении, в понимании и поддержке друзей была столь же неизменной, как и потребность любить и быть любимым.

Многие стихотворения, написанные, как правило, в жанре дружеского стихотворного послания, посвящены самым близким по духу людям: лицеистам («первому другу» И.И.Пущину, «муз возвышенному пророку» и «парнасскому брату» А.А.Дельвигу, «брату родному по музе, по судьбам» В.К.Кюхельбекеру), «неизменному другу» П.Я.Чаадаеву, поэтам П.А.Вяземскому, Н.М.Языкову, Е.А.Баратынскому. Но дружбу Пушкин понимал не только как отношения, возникающие между двумя людьми. «Дружество» для него — это целый круг людей, близких «по судьбе», это «братство», «наш союз», сложившийся еще в лицее. Манифест дружбы — седьмая строфа стихотворения «19 октября», написанного в 1825 г. в Михайловском:

Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он, как душа, неразделим и вечен —
Неколебим, свободен и беспечен,
Срастался он под сенью дружных муз...

Поэт подчеркивает гармонию, красоту, свободу, «беспечность», лежащие в основе дружеского союза, сравнивает его с душой, утверждая прочность связей между друзьями. Дружба лицеистов не зависит ни от прихотей «судьбины», ни от переменчивого счастья. «Родина» лицейского братства — Царское Село, место, где «под сенью дружных муз» лицеистов свела сама судьба (в стихотворении созданы романтические портреты умершего в Италии Н.А.Корсакова и Ф.Ф.Матюшкина, говорится об И.И.Пущине, А.М.Горчакове и А.А.Дельвиге, с которыми поэт встречался в Михайловской ссылке, о В.К.Кюхельбекере).

Дружбу Пушкин понимал и как «сладостный союз», связывающий между собой поэтов. В послании «К Языкову» (1824) указана основа этого союза — творчество, вдохновение:

Они жрецы единых муз;
Единый пламень их волнует;
Друг другу чужды по судьбе,
Они родня по вдохновенью.

В пушкинских стихотворениях о дружбе и друзьях неизменно возникает философский мотив судьбы. В стихотворении «19 октября » размышления о дружбе и друзьях сопровождаются симфонией образов, в основе которых — представления поэта о судьбе. Это «блуждающая судьба» моряка Ф.Ф.Матюшкина (тот же образ возникал и тогда, когда Пушкин думал о своей жизни изгнанника и скитальца), «сети судьбы суровой», «судьбины гнев», «фортуны блеск холодный», «строгая судьба», «тайный рок». Жизнь друзей определяется судьбой: «судьба глядит, мы вянем; дни бегут». Судьба может быть гневной или милостивой, но, по мысли Пушкина, она всегда держит человека в своей власти, препятствует осуществлению его заветных желаний. Именно в дружбе поэт находит опору в своем противостоянии «рока самовластью». В стихотворении «Была пора: наш праздник молодой...», прочитанном 19 октября 1836 г., поэт вновь подчеркнул общий закон жизни друзей-лицеистов — закон судьбы:

 

Недаром — нет! — промчалась четверть века!
Не сетуйте: таков судьбы закон;
Вращается весь мир вкруг человека, —
Ужель один недвижим будет он?

Каждый из лицеистов первого выпуска, несмотря на различия в общественном положении, в интересах, воспринимался Пушкиным как человек, связанный с ним незримыми нитями. Размышления о друзьях не ограничивались только воспоминаниями о лицейской молодости, о наставниках, о юношеских мечтах и проказах. Они подталкивали поэта к анализу собственной судьбы, создавали психологический и философский фон многих его стихотворений. Он помнил всех лицеистов, радовался их успехам, жил их огорчениями. Разбросанные по свету, друзья как бы соединялись в лирическом мире Пушкина. Силой поэтического воображения он охватывал и тех, кто наслаждался жизнью, и тех, кто одинок и несчастлив «ив бурях, и в житейском горе, / В краю чужом, в пустынном море, /И в мрачных пропастях земли!» («19 октября 1827»), Всем он желал блага, радуясь за одних и огорчаясь невзгодам других.

Дружеское участие, дружеская поддержка для Пушкина высшие проявления человечности, требующие мужества, воли, готовности исполнить свой долг. В послании «И.И.Пущину» («Мой первый друг, мой друг бесценный!..»), отправленном в 1827 г. в Сибирь, поэт словно возвращает другу-декабристу святой долг дружбы, напоминая ему о том «утешенье», которое он когда-то даровал ему, посетив Михайловское. Теперь сам поэт молит «святое провиденье», чтобы слова его дружеского привета дали Пущину то же «утешенье», а вместе с ними в «заточенье» дошел и луч «лицейских ясных дней». В коротком стихотворении Пушкин обнаружил глубину связей, соединивших двух людей: это и дружба, возникшая еще в лицее, и судьба, которая может быть зла или благосклонна к каждому из них, и время, которое не властно над ними: настоящее окликает прошлое, ход времени только подчеркивает неизменность дружбы. Сила дружбы прочнее тюремных цепей, луч лицейского братства способен рассеять мрак заточенья — такова главная мысль поэта.

В отличие от дружбы, в которой Пушкин ценил постоянство, верность, любовь рассматривалась им как чувство преходящее. Оно, подобно буре, властно захватывало поэта, давало ему мощный источник вдохновения, лишало его свободы, подчиняя «страстям мятежным», но, как всякая буря, угасало, превращаясь в «погасший пепел», «цветок засохший, безуханный». Пушкин не искал вечной любви, вечной для него была только потребность любить. В жизни поэта были многочисленные опыты в духе «науки страсти нежной», ему хорошо знакомо все, что составляет круг любовных отношений: признания и клятвы, разуверения и измены, «могучая страсть» и мягкая нежность.

Пушкин был человеком, жизнь которого прошла среди женщин. Однако любовную лирику Пушкина не следует рассматривать как поэтический аналог его «донжуанского списка». Отметим, что в шедеврах пушкинской любовной лирики («К***» («Я помню чудное мгновенье...») (1825), «Я вас любил...» (1829), «На холмах Грузии.,.»(1829)) говорится именно о чувствах поэта, а не об отношениях, связывавших его с возлюбленными. Не стоит, читая стихотворения «Я вас любил...» или «На холмах Грузии...», искать ответ на вопрос, кого имел в виду поэт, признаваясь в искренней, нежной любви или повторяя, как заклинание: «Печаль моя полна тобою, /Тобой,одной тобой...». В стихотворении «К***» («Я помню чудное мгновенье...») отразились две встречи с А.П.Керн — в 1819 г. и в 1825 г., но реальная жизнь поэта, в которой за пять лет было немало других женщин, бесконечно далека от поэтической картины, созданной в этом произведении.

Любовь для Пушкина лирика — предмет высокой поэзии. Она словно выведена за пределы быта, житейской «прозы». «Стихотворения, коих цель горячить воображение любострастными описаниями, — подчеркивал Пушкин, — унижают поэзию». Стихи Пушкина — вовсе не дневник его любовных побед и поражений. В них мы находим то, чего не в состоянии дать ни одно биографическое «разыскание», касающееся любовных увлечений Пушкина. Здесь не только запечатлена психологическая правда любовных переживаний, но и выражены философские представления поэта о Женщине как об источнике красоты, гармонии, неизъяснимых наслаждений. Пушкин любил женщин, но воспел Женщину.

В лирике Пушкина оживают его «любви пленительные сны». Это стихи-воспоминания, в которых поэт чутко прислушивается к себе, стремится выразить в слове психологическую уникальность и в то же время сходство своих любовных переживаний. В стихотворении «Я вас любил...» много психологических деталей. Пик чувства пройден, поэта не мучит «болезнь» любви. Он пишет о том моменте, когда чувство уже угасает, но еще «угасло не совсем». В его душе оживает любовь-воспоминание. Это была любовь невысказанная, «безмолвная», не связанная с надеждами на взаимность. Он вспоминает грустные мгновения своего чувства, которое колебалось между робостью и ревностью. Прощаясь с возлюбленной, в последний раз думая о своих чувствах, поэт подчеркивает силу прошедшей любви. Он делает это тонко, деликатно, желая, чтобы «другой» любил женщину так же искренно и неясно, как он. В стихотворении нет ни упреков, ни обид, ни безнадежности. Поэт благодарен женщине даже за «безмолвную» и безответную любовь. К ней он относится бережно и с теплотой: разлюбив ее, он верит в то, что она вновь будет любима.

В этом стихотворении, как и в большинстве стихотворений 1820-х гг., нет портрета возлюбленной. Черты любимых женщин Пушкин часто видит как бы сквозь дымку воспоминаний и снов. Говорить о них поэту столь же сложно, как и об абсолютной красоте или о высшем блаженстве, поэтому образы женщин создаются с помощью сравнений и аналогий («Я помню чудное мгновенье...», «Мадонна»). Только так поэт может передать свои впечатления о возлюбленных. В стихотворении «Я помню чудное мгновенье...» он сравнивает возлюбленную с «мимолетным виденьем», с «гением чистой красоты». Ее «голос нежный» не сливался с житейским шумом, а «милые черты» являлись ему в снах. Как и в стихотворении «Я вас любил...», здесь на первом плане — субъективные впечатления о женщине. С особой силой подчеркивается мысль о том, что вместе с женщиной появляются «и божество, и вдохновенье, / И жизнь, и слезы, и любовь», которые уходят, когда женщина исчезает из памяти, из снов поэта. В стихотворении воссоздана духовная жизнь поэта. «Кольцевая» композиция, повторы позволяют раскрыть смысл любви, являющейся для него высшей жизненной ценностью.

Любовь, «замыкая» перечисление того, что заставляет душу поэта «пробудиться», как бы увенчивает все, из чего состоит жизнь. Именно любовь способна дать человеку высшее наслаждение. Любовь — символ духовного возрождения. Даже сама надежда на «позднюю» любовь, может быть только на ее «улыбку прощальную», способна примирить поэта с мрачной и безрадостной жизнью. Надежда на то, что новая любовь впереди, — самая высокая и светлая надежда Пушкина (см. «Элегию», 1830).

Стихотворение «На холмах Грузии...» — яркий психологический эскиз состояния поэта, передающий импульсивную смену его чувств и настроений. Элегическое начало, в котором грусть и легкость, светлая печаль кажутся столь созвучными состоянию ночной, засыпающей природы, сменяется «моментальной фотографией» пробуждения бурного чувства — чувства любви. Не умиротворенность ночи, а немолчный шум Арагвы, о котором сказано во втором стихе, созвучен любовному порыву, выраженному во второй части стихотворения. Сердце поэта вновь во власти любви-воспоминания о далекой возлюбленной, от которой его, возможно, отделяет не только пространство, но и время.

 

Но любовь оживает не только потому, что поэт вспомнил о любимой. В ней источник новых ярких переживаний, она — искра, зажигающая сердце, которое не может не любить. Последние строки («И сердце вновь горит и любит — оттого, / Что не любить оно не может») особенно важны для понимания стихотворения и той концепции любви, которой вдохновлена лирика Пушкина: вечна сама потребность любить, любовь возникает в сердце поэта как эхо женской красоты и гармонии. Даже чужая, неведомая любовь способна наполнить душу поэта « мечтою странной», воскресив целый рой воспоминаний о своей и «чужой» молодости, о красоте и счастье (см. стихотворение «Цветок», 1828).

* * *

Пушкин — создатель лирической концепции творчества. В ней он выразил свои представления о месте поэта в мире, о взаимоотношениях поэта и общества, о творческом процессе. Основные вехи этой концепции, главные опоры пушкинского «памятника нерукотворного», — поэтические манифесты «Разговор книгопродавца с поэтом» (1824), «Поэт» (1827), «Поэт и толпа» (1828), «Поэту» (1830), «Эхо» (1831). Обратите внимание на то, как пушкинская концепция поэта и поэзии развертывается во времени. Каждое новое стихотворение не только обнаруживает новый аспект темы, но и «подхватывает» идеи и образы предшествующих, развивает и углубляет их.

В мудрой «Элегии» («Безумных лет угасшее веселье...») именно с творчеством поэт связывает грядущие «наслажденья», которые помогут ему преодолеть усталость от жизни, настроения тоски и отчаяния:

И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь...

Первыми несомненными альтернативами «труда», «горя» и смерти он считает «гармонию» и «вымысел». Вслед за ними — любовь с ее «улыбкою прощальной». Творчество вернет его в мир молодых чувств и надежд, напомнит о том, что жизнь состоит не только из страданий, но и из радости, светлых слез, вдохновения, любви.

Стихотворение «Поэт» — квинтэссенция пушкинских размышлений о сущности поэта. Поэт предстает в стихотворении сложным существом, отмеченным Богом, наделенным частью его творящей силы, но в то же время обычным, земным человеком. Автор вполне допускает даже то, что поэт может быть «всех ничтожней» среди «детей ничтожных мира». Перемены начинаются в нем лишь тогда, когда Бог посылает ему вдохновение. Поэт преображается — это уже не один из многих людей, втянутых в повседневную суету, а человек необыкновенный: его слух становится чутким, он способен услышать «божественный глагол». Прежнюю жизнь поэт оценивает как «забавы мира», людская молва его угнетает — он готовится произнести новые слова о мире. Это уже не молва, а слова поэта, в которых нет ничего обыденного, пошлого. Просыпается его душа:

Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.

Он становится гордым, «диким и суровым», то есть погружается в себя, в свои творческие думы. Поэт не может творить, находясь среди обычных людей, в мирской суете. Вдохновение требует одиночества, свободы от повседневности. Вспомним замечательные слова из стихотворения «19 октября» (1825):

Служенье муз не терпит суеты;
Прекрасное должно быть величаво...

Поэт бежит от мирской суеты «на берега пустынных волн, / В широкошумные дубровы...» Конечно, берега и дубровы, куда устремлен поэт, — поэтическая условность. Эти «географические» точки — символы покоя и уединения. Поэт бежит от суеты, чтобы стал « звучнее голос лирный, / Живее творческие сны ». Услышать мири выразить его в слове можно только вдали от людского шума и мелких житейских забот. Позднее, в стихотворении «Эхо» Пушкин создал емкую метафору поэта, в которой выразил закон его существования в мире: поэт — эхо мира — слышит и отражает все его звуки, но самого поэта не может выразить никто.

Пушкин как бы «останавливает мгновенье» — перед нами поэт, запечатленный в момент вдохновения: он «и звуков и смятенья полн». Здесь нет зрительного образа. Его заменяют психологические детали, передающие начало творческого процесса, когда в душе поэта, охваченной «смятеньем» мыслей и чувств, теснятся хаотичные, нестройные звуки.

Яркая картина преображения поэта, только начальные мгновения которого запечатлены в «Поэте», создана в «Осени» (1833). Последние строфы стихотворения — акт творческого самосознания поэта. Здесь перед нами «тайное тайных» его души — процесс творчества. Он начинается не тогда, когда поэт «забывает мир», «усыпленный» своим воображеньем. Исток творчества — восприятие осенней природы. Поэт впитывает ее красоту и тленность:

Унылая пора! Очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса —

Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса...

Параллели между тем, что происходит в природе, и состоянием души человека нередки в пушкинской лирике (см., например, стихотворения «19октября», 1825; «Зимнее утро», 1829). В каждом времени года поэт открывает для себя что-то личное. Зима, весна, лето, осень — это как бы страницы «календаря» его души. В первых строфах «Осени» — «парад» всех четырех времен года. Но именно осень, в которой умирание соединено с нетленной красотой, становится для поэта символом единства жизни и смерти, символом гармонии. Это живой, динамичный символ: ведь в осени таинство смерти неотделимо от таинства рождения. Поэт как бы застает природу в момент ее высшего торжества — в момент «творчества» — и ощущает себя частью неудержимой силы, рождающей гармонию. Повинуясь творческой мощи природы, поэт становится «громадой», рассекающей «волны» мирового хаоса, «кораблем», плывущим к заветной цели — «союзу высоких звуков, чувств и дум»:

И пробуждается поэзия во мне:

Душа стесняется лирическим волненьем,

Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,

Излиться наконец свободным проявленьем...

А что же произойдет с поэтом дальше, после того, как двинется «громада» его воображения? Многоточие, которым завершается стихотворение «Поэт», и графическая пауза (ряды точек) в «Осени» позволяют предположить, что впереди не только волнующее и мучительное — создание произведения. Впереди — возвращение к людям, к обычной суетной жизни. Жизнь поэта — череда уходов от людей и возвратов к ним. Он уходит от людей в мир своих поэтических снов, в мир творчества. Он возвращается, чтобы вновь уйти. В жизни этого необычного человека вновь и вновь повторяются эти два состояния. Поэт, подчеркнул Пушкин, — существо двуприродное: он связан с землей, но он же, как сказано в стихотворении «Поэт и толпа», — «сын небес». Земное слито в нем с небесным, с тем, что даровано Богом. Пушкин пишет об этой «двойной» природе поэта как о некоем несомненном законе. В стихотворении «Поэт» нет ни сожалений о тяготах земной жизни поэта, ни романтической его идеализации.

Пушкин написал о своем идеале поэта, о том, каким должен быть настоящий поэт. Узкое, «биографическое» прочтение обедняет смысл стихотворений «Поэт», «Поэт и толпа», «Поэту». Обратите внимание, как часто Пушкин использует аллегорические образы: «лира», «священная жертва», «Аполлон», «алтарь», «треножник»; архаизмы: «глагол», «бряцал», «внимал» и другие. Они создают впечатление, что его поэт — вне времени.

Знаменитое стихотворение «Пророк», написанное в 1826 г. по дороге из Михайловского в Москву, куда опальный Пушкин ехал для встречи с царем, по традиции рассматривается в ряду стихотворений о поэте и поэзии. Действительно, в представлении романтиков поэт и пророк сливались в одном человеке. Пушкинская трактовка проблемы существенно иная.

Поэт и пророк, образы которых созданы в пушкинской лирике, имеют немало общего («вещие» зрение и слух) и одинаково важны для людей. Бог — и никто другой — призывает обоих к служению. Они дополняют друг друга. Но все-таки пушкинский пророк и пушкинский поэт не сливаются в одном существе. Поэт живет среди людей, пока не захвачен вдохновением. Только для творчества он оставляет людей. Попробуйте представить пророка «в заботах суетного света»! Не кощунством ли будет считать его самым «ничтожным» среди «детей ничтожных мира»? От поэта-пророка, посредника между Богом и людьми, исполнителя воли Бога, люди ждут огненных слов. Бог посылает пророка в мир, чтобы тот «глаголом» жег людские сердца, то есть передавал в слове жар своего сердца (оно — «угль, пылающий огнем»).

Пророки ждут от людей внимания и понимания. Люди внемлют пророкам «в священном ужасе», разгадывают смысл их слов. Так ли слушают поэта? Думал ли Пушкин, создавая образ поэта, о том, что поэт является людям в облике пророка? Пророк — величественное порождение Бога. Это человек, который вознесся еще при жизни выше людей, — у него все не такое, как у них: зрение («вещие зеницы»), слух (он слышит весь мир «по вертикали» , все звуки внятны ему), язык («жало мудрыя змеи») и сердце («угль, пылающий огнем»). Он посланник Бога на земле, исполнитель его воли.

Сердце поэта не угль, пылающий огнем, — это обычное, «трепетное», человеческое сердце. Он «волнует, мучит, как своенравный чародей», сердца других людей. «Чернь тупая» сама говорит об этом в стихотворении «Поэт и толпа». «Волнует», «мучит», а не жжет, не опаляет словом истины! С языка поэта срываются «звуки сладкие» (прекрасные, гармоничные) и молитвы. Поэт гибок: звуки его голоса могут быть не только нежными и чарующими, но и гневными, беспощадными. Он может хлестать толпу «Ювеналовым бичом» сатиры:

Молчи, бессмысленный народ,
Поденщик, раб нужды, забот!
Несносен мне твой ропот дерзкий...
(«Поэт и толпа»).

 

Слова, с которыми обращается поэт к людям, — многоцветны. Они отражают его мир, в котором гармония рождается из хаоса и «лирического волненья». Самое главное: у поэта есть то, в чем отказано пророку, — собственная воля, он не является исполнителем воли Бога. Бог, наделяя поэта частицей своей творящей силы, избирает его для другого «подвига благородного» — для творчества.

Пророка и поэта роднит способность видеть мир таким, каким его никогда не увидит простой человек: они оба видят его скрытые, тайные стороны. Но пророк не использует это всеведенье для творчества, для поэта же всеведенье — только первый этап, начало творчества, первый шаг по дороге, ведущей к гармонии и красоте. Пророк «поправляет» мир — поэт отражает мир. Пророк несет людям слово Божие — поэт создает свои слова. Они оба обращаются к людям, открывая им. правду о земле и небе.

Творческую свободу Пушкин всегда считал условием существования истинного поэта. Стихотворение «Поэт и толпа» — отповедь «толпе», «черни», покушающейся на свободу поэта, пытающейся навязать ему свои представления об искусстве. Заметим, что именно неуважение к свободе творчества стало для Пушкина основным критерием отношения к тем, кто воспринимает и оценивает его стихи. «Толпа», «чернь тупая», «бессмысленный народ» — люди, которые стремятся ограничить творческую свободу, грубо вмешиваясь в творческий процесс, наставляя поэта, о чем и как он должен писать. Пушкин не уточняет, какие социальные слои они представляют. Он создает обобщенный портрет публики, берущейся судить о том, чего она не может или не хочет понять. В черновиках второй главы «Евгения Онегина», писавшейся в 1824 г. в Одессе, есть строки, помогающие понять смысл слов «толпа», «чернь» в программных стихотворениях Пушкина:

Но что ж: в гостиной или в передней

Равно читатели черны,

Над книгой их права равны,

Не я первой, не я последний

Их суд услышу над собой —

Ревнивый, строгий и тупой.

Пушкин твердо придерживался принципа профессионального отношения к публике, выработанного ранее: «не продается вдохновенье, / Но можно рукопись продать». Голос «певца» должен быть слышен и внятен публике, она должна испытывать силу его «добрых чувств». Но малейшие попытки вмешаться в процесс творчества вызывали резкую отповедь поэта.

 

В сонете «Поэту» Пушкин утверждает: поэт заканчивается тогда, когда начинает творить с оглядкой на мнение «толпы». Никто не должен вторгаться в мир поэта. Это мир пустынный, «безлюдный». В нем только одна дорога, по ней не может пройти обычный человек, «непосвященный», — ее пролагает сам поэт. В конце дороги — «плоды любимых дум», добытые «подвигом благородным»:

Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.

Все награды — в самом поэте. Он «жалует» себя строгостью, взыскательностью. Поэт, подчеркивает Пушкин, должен судить себя «высшим судом». Отметим эпитет «высший». Суд поэта — «высший суд», но это вовсе не означает, что Пушкин отвергает возможность всякой другой оценки поэта — читателями, критикой. Каждый имеет право высказать свою точку зрения о произведениях поэта, но никто не имеет права навязывать ему свое мнение, требовать от него неукоснительного соблюдения законов и правил, продиктованных «судом глупца». Если поэт доволен своим произведением (а это может быть «приговором» «высшего », самого строгого и пристрастного — собственного! — суда), ему кажутся смешными все попытки толпы охаять его. Она не сможет осквернить поэта, внушить ему недоверие к самому себе:

Доволен? Так пускай толпа его бранит
И плюет на алтарь, где твой огонь горит
И в детской резвости колеблет твой треножник.

Твердость,решительность, взыскательность, презрение к «суду глупца», к наградам и почестям — вот те качества, которые Пушкин считает обязательными для всех поэтов. Поэт слышит весь мир и должен быть глух только к мнению «непосвященных».

Именно верность этим принципам ведет поэта к бессмертию. Оглядываясь на свой творческий путь в стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» (1836), Пушкин был особенно горд тем, что соответствовал высокому идеалу поэта, провозглашенному в поэтических манифестах. «Слово» и «дело» поэта совпали. Чеканная последняя строфа стихотворения подводит итог пушкинским размышлениям о свободе и звучит как завещание русской поэзии:

Веленью божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца;
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца.