Анализ стихотворений "Душа" и "Жизнь" Цветаевой М.И.

   Анализ / Цветаева М.И.

Главным героем цветаевского творчества всегда была ее душа. Национальное буйство, своеволие, безудержный разгул души («крик») выражаются в интонационно «дискретном» стихе, в «рваной» фразе Цветаевой. «Я не верю стихам, которые льются, рвутся — да!» — вот символ веры Цветаевой-поэта. Это качество ее лирики заявляет о себе в большинстве ее зрелых стихотворений. Ограничимся одним примером — анализом стихотворения «Душа», написанного в 1923 году.

Первое, что бросается в глаза при чтении, — обилие тире, призванных «рвать» стих, лишать его плавности; насыщенность текста восклицательными знаками, задающими стихотворению предельную напряженность звучания. Проставленные автором ударения акцентируют формально служебные, но в мире Цветаевой обладающие значимостью слова «и», «не». В результате антитеза души, полета, крыл, сердца, кипения и — трупов, кукол, счетов, всего ненавистного поэту, — эта вечная цветаевская антитеза бытия и быта — воспринимается почти физически, становится явственно ощутимой.

При более внимательном чтении нетрудно заметить, что важную роль в создании эмоционального напряжения играют и лексические контрасты: «лира, нереиды, Муза», с одной стороны, и «туши, игра, трупы» — с другой. Цветаева прибегает к стилистической антитезе: традиционно «поэтическая» лексика, связанная с миром души, противопоставляется нарочито разговорной, даже просторечной («туши»), характеризующей мир бездуховности.

Тончайшие лексические нюансы позволяют глубже почувствовать художественную идею стихотворения. Так, в первом четверостишии душа названа «летчицей» — слово, новое для времени Цветаевой, введенное в обиход Велимиром Хлебниковым. «Летчица» стремится «выше!» и «выше!». Она бунтарка — улетает «без спросу». Ho полощется в лазури душа не птицей, а «нереидою». Нереиды в античной мифологии — дочери морского божества Нерея. Поэтическая душа Цветаевой вмещает в себя и небо, и море, которое вводится в стихотворение ассоциативно — через упоминание нереиды и лазурного цвета (лазурь в поэтической традиции — цвет неба и моря).

Важную роль в стихотворении играет звукопись: аллитерации в-л-н-н-л; л-л-вл-пл-сп в первых строфах и ш-р-щ в сочетании с ассонансами у-а — в последней передают и значения тяжеловесности, характерной для мира «сытых», и оттенки легкости полета, плавности волны, разбега, ассоциирующиеся с жизнью души.

Звукопись вообще очень любима Цветаевой и часто выполняет самостоятельные эмоционально-экспрессивные функции в стихе, способствуя фонетическому противопоставлению двух полярных миров (с этой точки зрения особенно интересно стихотворение «Пунш и полночь»).

Цветаева дробит фразы на небольшие фрагменты, использует лексические повторы, синтаксический параллелизм.

В 1924 году Цветаева создает цикл из двух миниатюр «Жизни». В этом цикле она снова обращается к теме жизни души. Обратимся к первому стихотворению. Мы уже не раз могли убедиться, что значительные темы часто находят у поэта свое воплощение в обобщающих миниатюрах:

He возьмешь моего румянца —
Сильного — как разливы рек!
Ты охотник, но я не дамся,
Ты погоня, но я есмь бег.

Аравийский.

В этом стихотворении две строфы и противостоят друг другу, и взаимно отражаются. Первая строфа кажется сугубо интимной из-за антитезы ты — я: лирическая героиня Цветаевой декларирует свою неуловимость, недоступность и непокорность. По сравнению с первым стихотворением здесь в конфликт вовлечены существа одного мира. Вспомним, что в первом стихотворении бытовой бездушный мир Цветаева наделила качествами, характеризующимися статикой, неподвижностью, неспособностью к движению («туши», которые в читательском сознании сразу ассоциируются с чем-то неповоротливым; «трупы» и «куклы», не способные к самостоятельному движению). Здесь же и лирической героине («я»), и подразумеваемому противнику («ты») сообщается движение: задана ситуация погони, бега, охоты.

В поэтике Цветаевой движение и непокорность означают жизнь — и физическую, и духовную. В раннем стихотворении «О, сколько их упало в эту бездну» она связывает смерть с прекращением движения: «Застынет все, что пело и боролось, // Смеялось и рвалось...» — а жизнь, соответственно, с порывом, движением. В анализируемом стихотворении конфликт разворачивается в мире жизни и динамики (погоня, предельное напряжение жизненных сил). Такой «внутренний» конфликт в любовной поэзии Цветаева называла «поединком своеволий».

Интимный характер первой строфы раскрывается первой строчкой, в которой речь идет о чисто портретной детали — румянце (вспомним цветаевское же «И не краснеть удушливой волной // Слегка соприкоснувшись рукавами»). Ho портрет сразу же переводится в общий природно-бытийный план благодаря указанию на масштаб и интенсивность проявления качества — «сильный, как разливы рек»: вода и мир природы вообще выступают в поэзии Цветаевой символом вечности.

Для любовной лирики Цветаевой характерна, как мы помним, трагическая ситуация «разрозненной пары»: «He суждено, чтобы равный — с равным... Так размино-вываемся — мы» («Двое»). Эта трагедия часто воплощается в «поединке своеволий», в любовной битве. К этому ряду принадлежит и лирическая ситуация миниатюры « Жизни ».

Во второй строфе начальное риторическое восклицание еще больше обостряет ситуацию, возводя качество непокорности в статус бытийных, универсальных качеств. И, что характерно для цветаевских миниатюр, эта завершается чувственно-конкретной зарисовкой, заданной еще одним сравнением — развернутой метафорой: непокорность воплощается в остановленном воображением поэтессы «кинематографическом» кадре (аравийский скакун вырывается — теперь уже навсегда — на волю).

Цветаевское сравнение многомерно. В обеих строфах портретные и психологические качества бунтарки-героини соотносятся с явлениями природного мира: румянец, сильный, как разлив реки; вольнолюбие как у аравийского коня. Цветаева обращается к преданию о вольнолюбивом аравийском коне, не позволяющем обуздать и в крайней ситуации убивающем себя. Чувственноконкретные фрагменты в рамках миниатюры способствуют тому, что эмоционально-эстетическое воздействие стихотворения достигает удивительной силы.

Одним из главных средств художественной выразительности, одним из условий самобытности поэтического голоса Цветаева считала темп. Своеобразен и темп анализируемой миниатюры. Цветаева здесь не «рвет» слова и фразы. Патетика и экспрессия — результат повторов главной лексической единицы текста — восклицания «не возьмешь...».

Торжественность поэтической дикции в первой строфе подчеркивается синтаксическим и, соответственно, логическим параллелизмом 3-й и 4-й строк (характерный для Цветаевой риторический прием!), а также спецификой использованных глагольных форм. В конце строфы Цветаева вводит в именное сказуемое устаревшую глагольную форму-связку «есмь». В целом первая строфа логически сбалансирована и синтаксически завершена.

Во второй строфе от синтаксической симметрии не остается и следа. Первый с;гих зеркально повторяет первую строчку предыдущей строфы, создавая тем самым ритмическое ожидание общего повтора интонационного рисунка (читатель ждет, что по законам синтаксического параллелизма вторая строфа повторит синтаксическую схему первой).

Однако выделенное авторским ударением слово «так» во втором стихе строфы резко меняет ритмический рисунок текста и взвинчивает — почти до своеобразной лирической истерики — напряженность интонации. Растянутая пауза после «так», обусловленная форсированием голоса на этом слове, будто предвещает грозовую развязку. Так и происходит: финал стихотворения — самая динамичная его часть. За «предгрозовым» перебоем ритма следует последний (и самый стремительный) фрагмент — поданная как завершающий элемент сравнения сцена гибнущего скакуна-аравийца.