Е.И. Замятин в воспоминаниях современников

Ю.П. Анненков: «С Евгением Замятиным, самым большим моим другом, я впервые встретился в Петербурге, в 1917 году.
Для меня же Замятин — это прежде всего замятинская улыбка, постоянная, нестираемая. Он улыбался даже в самые тяжёлые моменты своей жизни. Приветливость его была неизменной. Счастливый месяц летнего отдыха я провёл с ним в 1921    году, в глухой деревушке, на берегу Шексны. Заброшенная изба, сданная нам местным советом. С утра и до полудня мы лежали на тёплом песчаном берегу красавицы реки. После завтрака — длинные прогулки среди диких подсолнухов, лесной земляники, тонконогих опят и — потом снова песчаный берег Шексны, родины самой вкусной стерляди. Волжская стерлядь — второго сорта.

Впрочем, мы много работали, сидя в кустах или лежа в траве: Замятин — со школьными тетрадями, я — с рисовальным альбомом. Замятин “подчищал”, как он говорил, свой роман “Мы” и готовил переводы то ли — Уэллса, то ли — Теккерея. Я зарисовывал пейзажи, крестьян, птиц, коров.

Язык Замятина — всегда замятинский, но в то же время всегда разный. В этом — особенность и богатство Замятина как писателя. Для него язык есть форма выражения, и эта форма определяет и уточняет содержание. Если Замятин пишет о мужиках, о деревне, он пишет мужицким языком. Если Замятин пишет о мелких городских буржуях, он пишет языком канцелярского писаря или бакалейщика. Если он пишет об иностранцах (“Островитяне”, “Ловец человеков”), он пользуется свойствами и даже недостатками переводного стиля, его фонетики, его конструкции — в качестве руководящей мелодии повествования. Если Замятин пишет о полёте на Луну, он пишет языком учёного астронома, инженера, или — языком математических формул. Но во всех случаях язык Замятина, порывающий с русской литературной традицией, остаётся очень образным и вместе с тем сдержанным, проверенным в каждом выражении...

По существу, вина Замятина по отношению к советскому режиму заключалась только в том, что он не бил в казённый барабан, не “равнялся” очертя голову, но продолжал самостоятельно мыслить и не считал нужным это скрывать. Замятин утверждал, что человеческую жизнь, жизнь человечества нельзя искусственно перестраивать по программам и чертежам, как трансатлантический пароход, потому что в человеке, кроме его материальных, физических свойств и потребностей, имеется ещё иррациональное начало, не поддающееся ни точной дозировке, ни точному учёту, вследствие чего, рано или поздно, схемы и чертежи окажутся взорванными, что история человечества доказывала множество раз».