Критика по роману "Тихий Дон" Шолохова М.А.

П.В. Палиевский: «Почти всем нам известно, что в нашей литературе есть писатель мирового значения — М.А. Шолохов. Но мы как-то плохо отдаём себе в этом отчёт, несмотря на достижения критики.

Не видно то новое, что внёс Шолохов в литературу, возможно, из-за его презрения к форме — не к форме вообще, а к собственной оригинальной форме и стремлению выделиться. Кажется, что это сама жизнь, сумевшая мощно о себе заявить...

Но — время идёт, специалисты примериваются, все мы читаем и всё же видим, что поворот был: новый шаг, отношение к жизни, иная точка зрения.

Чтение Шолохова... может восприниматься просто как распахнувшаяся диковинная жизнь... Но если сознавать, что всё-таки писатель для чего-то эту жизнь поднял, а на самом деле своей мыслью воспроизвёл, то новизна этого взгляда не может не останавливать.

Пытаясь определить её, говорят о жестокости. Но если что-нибудь поражает в Шолохове, то, скорее, пренебрежение к жестокости, отсутствие того, чтобы ей придавалось какое-нибудь особенное значение.

Формулировать это трудно, и вывод, пожалуй, страшноват, но Шолохов допускает наибольший нажим на человека. Считает это нормальным. Речь, разумеется, идёт не о политическом давлении и не о самой по себе жестокости как таковой. Нет — общая атмосфера жизни и её давление; у Шолохова она принята намного суровее, чем обычно у всех классиков мировой литературы; именно принята, а не с ужасом, отвращением или злорадством отображена.

Это не бережное отношение, а самая свирепая проверка человека на прочность... Среди раздвигающихся... противоречий, ни одну сторону из которых мы не в состоянии отбросить, открывается гуманизм непривычного масштаба. Мало понятно его отношение к смерти.

...У Шолохова смерть — это какая-то метла в жизненном доме. Так и представляешь её не с косой, как столько раз рисовали, а в виде нянечки или уборщицы. Ничего недопустимого или устрашающего за ней не признаётся. Ну, есть, нет, задержалась на время, пока не замусорилось, — всё равно ей придётся пройтись.

Создаётся впечатление, что перед нами род какой-то особой трезвости; не той трезвости, которая без мечты — цинизм, но трезвости в мечте, порыве и полноте сил. Новый шаг мужества, способности взглянуть правде в лицо и выдержать встречный взгляд».

М.М. Дунаев: «Автор “Тихого Дона”, кто бы он ни был, являет себя типичным гуманистом: он воспринимает и оценивает мир по меркам отвлечённой нравственности, источник которой невнятен. Разумеется: система этических критериев в русской жизни (равно и у казачества) восходит к православию — тут спорить не о чем. Иное дело: сопрягает сам человек свою совесть с религиозными заповедями или делает то бездумно. Можно возразить: да главное — жил бы по совести. Ответим в который раз: совесть без Бога может завести и во тьму.

В литературоведении конца XX века обозначилась одна дурная тенденция: приписывать писателю религиозные взгляды на основании того, что его герои живут и действуют по христианским заповедям. Но по таким заповедям живут (не сознавая того) и атеисты. Важно: даёт ли художник сознательное религиозное осмысление бытия или, верный правде жизни, отображает всё, что попадает в поле его зрения. В самом деле: если в произведении показано преступление, то это не значит, что автор — сам преступник. Точно так же: если в произведении выведен верующий человек, то это ещё не доказывает сознательно христианского взгляда на жизнь у самого автора.

Утверждения некоторых исследователей о религиозности в воззрении Шолохова основываются именно на собрании фактов нравственно-христианского поведения персонажей его. С таким же успехом можно доказывать православность Бабаевского или Кочетова...

В эпизоде с Михаилом Кошевым дед Гр ишака обороняется словами Писания против изгнания его из дома (Кошевой намеревается спалить усадьбу своих идейных врагов), а не защищая веру. Кошевой убивает деда, позднее оправдывая собственную правоту: “Знаю я этих мирных! Такой мирный дома сидит, портки в руках держит, а зла наделает больше, чем иной на позициях... Самые такие, как дед Гришака, и настраивали казаков супротив нас. Через и вся эта война зачалась! Кто агитацию пущал против нас? Они, вот эти самые мирные”.

Дед для коммуниста — не религиозный (Кошевой к тому равнодушен), а классовый противник. И “правду” свою коммунист выражает откровенно, изгоняя деда из дома: “Жили вы в хороших куренях, а зараз поживёте так, как мы жили: в саманных хатах. Понятно тебе, старик?” То есть: нужно, чтобы все хуже жили, — вот уровень понимания.

И Шолохов сочувствует (вынужденно) позиции именно Кошевого, ибо за ним, согласно идеологии, историческая и социальная правота. При этом Кошевой предстаёт в романе достаточно не привлекательной личностью: он труслив, коварен, неумен. Вот одно из проявлений той двойственности, которая определяет своеобразие мировидения автора “Тихого Дона”...

Вера чужда главному герою эпопеи, Григорию Мелехову. А следствие — отвержение им и совести: “Ха! Совесть! — Григорий обнажил в улыбке кипенные зубы, засмеялся. — Я об ней и думать позабыл. Какая уж там совесть, когда вся жизнь похитнулась...”

Мечется казачество. Мечется Григорий Мелехов. Метания его — основа всех событий в романном пространстве. А причина — “до библиев не охотник” и: “о совести думать позабыл”. Некоторая врождённая нравственность в этих людях жива. Но жестокое время заставляет их и жить жестоко. А защиты от этого — нет.

Вряд ли сам Шолохов так понимал написанное им; писатель разного рода социальных причин пытался доискаться прежде всего. А вышло так...»