Эти два поэта, вероятно, яснее всего обозначили лирическое перепутье времени, его промежуточность.
Борис Корнилов написал поэму «Триполье» (1933) о борьбе комсомольцев с кулачеством (с «зелеными», по тогдашней терминологии, имевшей совершенно иной смысл, чем сейчас), поэму, близкую «Комсомолии» (1923) А. Безыменского. П. Васильев, беззастенчиво обвиненный в 30-е гг. в «поэтизации кулачьего быта», создал фольклорно-историческую поэму «Соляной бунт» (1934), где показал протест казака Григория Босого, не пожелавшего быть карателем. Это же поклонение революции — правда, несколько заданное, самопринудительное — было и в его первой поэме «Песня о гибели казачьего войска» (1928—1932). В действительности он был влюблен в свой край — Семиречье, в обрядовые, колыбельные, походные песни казачества.
В одном из лучших стихотворений П. Васильева «Стихи в честь Натальи» героиня уже не просто выходит, как Катюша, на берег крутой, а шествует, священнодействует, одухотворяет пространство. Наталья наделена почти рубенсовской красотой, неистощимым природным оптимизмом, величием воскресшей после Смуты России. «Откуда» она идет, эта с важной походкой казачка (а может быть, и рязанская Мадонна, и кустодиевская Венера?) Павла Васильева? Откуда улыбка этой «прелести» и «павы» («губ углы приподняты немного: вот где помещается душа»)? Эта Наталья пришла «издалека»: из страны Алексея Кольцова, народных песен, Некрасова («Есть женщины в русских селеньях...»), минуя целые десятилетия разрухи («трухи») душ, вырождения, унижения красоты, надрыва традиции:
Так идет, что ветви зеленеют,
Так идет, что соловьи чумеют,
Так идет, что облака стоят.
Так идет, пшеничная от света,
Больше всех любовью разогрета,
В солнце вся от макушки до пят.Подлинное обретение свободы Борисом Корниловым, движение «вперед без оглядки», в таких раскованных, разговорно-беседных стихах, как «Качка на Каспийском море» (1930), «Песня о встречном» (1932), «Соловьиха» (1934). Это самоосвобождение свершилось без притворства, задорно, предельно естественно. Вновь, как у Исаковского, в центре — деревенские пейзажи, обычные зазывания любимой на свидание, шутейно-лукавый монолог героя, пародирующего отчасти и казенный словоряд. Как неспешно, без лихорадки возникает этот диалог:
У меня к тебе дела такого рода,
что уйдет на разговоры вечер весь, —
затвори свои тесовые ворота
и плотней холстиной окна занавесь.
Чтобы шли подруги мимо,
парни мимо
и гадали бы и пели бы, скорбя:
— Что не вышла под окошко, Серафима?
Серафима, больно скучно без тебя...He «очень скучно», но именно «больно скучно»: в этой сдержанности, прозаизме собеседования, лукавстве («уйдет на разговоры вечер весь») скрыто ощущение прочности бытия, просторности его. Все — здесь, и все — теперь...
Подлинный центр стихотворения — о свидании, о счастье, безмятежно-полном, даже озорном («постелю тебе пиджак на луговину довоенного и тонкого сукна») — в картине природы, в жизни соминого омута, где «вода — зеленая, живая — мимо заводей несется напролом», где «щука — младшая сестрица крокодилу — неживая возле берега стоит». Никакого братства больших могил нет в окрестностях этого мира.
Весьма любопытным явлением в поэзии и П. Васильева, и Б. Корнилова, и А. Прокофьева, и Я. Смелякова 30-х гг. стало явное переосмысление сквозного образа поэзии 1917—1920-х гг., образа «ветра», «бури», «урагана» и т. п. He только в известнейшей песне В. И. Лебедева-Кумача «Веселый ветер» (1937), где ветер — попутчик, советчик, соавтор душевных состояний, творец «весенних песен земли», поющий «про мускулы стальные, про радость боевых побед», свершилось это переосмысление.
Александр Прокофьев в известнейшем стихотворении «Товарищ» (1930), не боясь никого напугать, обещает: «Я песней как ветром наполню страну...» Ему хочется жить в потоке, в лавине, в стихийном братстве, его радуют люди, идущие напролом сквозь опасности: «Мы старую дружбу ломаем как хлеб! И ветер — лавиной, и песня — лавиной... Тебе — половина, и мне — половина».
Этот ветер, эти лавины (вспомним страшные конные лавы с саблями, криком «Даешь!») как бы потеряли всякую разрушительную силу древних стихий, зловещий смысл. Ho сохранили свою мощь, свежесть, обрели созидательный смысл.