Литература периода Великой Отечественной

Литература Великой Отечественной войны начала складываться задолго до 22 июня 1941 г. Во вторую половину 30-х гг. неотвратимо надвигавшаяся на нашу страну большая война стала осознаваемой исторической реальностью, едва ли не главной темой тогдашней пропаганды, породила большой массив «оборонной» — так ее называли тогда — литературы.

И сразу же наметились в ней два противоположных подхода, которые, трансформируясь и видоизменяясь, давали себя знать и во время войны, и долгие годы после Победы, создавали в литературе поле высокого идеологического и эстетического напряжения, то и дело рождая скрытые и бросавшиеся в глаза драматические коллизии, которые отразились не только в творчестве, но и в судьбах многих художников.

«Кипучая, могучая, никем непобедимая», «И врага мы на вражьей земле победим Малой кровью, могучим ударом» — все это стало бравурным лейтмотивом стихов и песен, рассказов и повестей, это показывали в кино, декламировали и пели по радио, записывали на пластинках. Кто не знал песен Василия Лебедева-Кумача! Неслыханными для того времени тиражами были изданы повесть Николая Шпа-нова «Первый удар» и роман Петра Павленко «На Востоке», не сходил с экрана кинофильм «Если завтра война», в них в считанные дни, если не часы, наш потенциальный противник терпел сокрушительное поражение, армия и государство напавшего на нас врага разваливались как карточный домик. Справедливости ради следует отметить, что шапкозакидательство в литературе было отражением сталинской военно-политической доктрины, которая поставила армию и страну на край гибели.

Однако у заказного и добровольного шапкозакидательства возникли в литературе и принципиальные противники, находившиеся в неравном положении, им приходилось постоянно защищаться от демагогических обвинений в «пораженчестве», в очернении могучей, непобедимой Красной Армии. Война в Испании, в которой приняли участие и советские добровольцы, наши «малые» войны — хасанский и халхин-гольский конфликты, особенно финская кампания, выявившие, что мы вовсе не так умелы и могучи, как об этом громко и восторженно вещали с самых высоких трибун и заливались соловьем казенные трубадуры, показавшие, что победы даже над не очень сильным противником даются нам отнюдь не «малой кровью», — этот пусть еще не очень большой военный опыт настроил на серьезный лад некоторых писателей, главным образом тех, кому довелось уже побывать под огнем, понюхать порох современной войны, вызвал у них отталкивание от шапкозакидательства, отвращение к звонким победным литаврам, к угодливой лакировке.

Полемика с самодовольным пустозвонством, чаще подспудная, но иногда выражавшаяся и открыто, впрямую, пронизывает монгольские стихи Константина Симонова, стихи Алексея Суркова и Александра Твардовского о «той войне незнаменитой» в Финляндии. Война в их стихах — дело тяжелое и опасное. Сурков пишет о солдате, ожидающем сигнала атаки: «Он не торопится. Знает — враз не прорваться к победе, вытерпеть, выдюжить надо. Тяжко? На то и война».

Особо следует сказать о начинающих поэтах той поры — студентах Литературного института им. Горького, ИФЛИ, Московского университета. Это была большая группа талантливых молодых людей, они называли себя тогда поколением сорокового года, потом, после войны, в критике они фигурировали уже как фронтовое поколение, а Василь Быков назвал его «убитым поколением» —оно понесло на войне самые большие потери. Михаил Кульчицкий, Павел Коган, Николай Майоров, Илья Лапшин, Всеволод Багрицкий, Борис Смоленский — все они сложили головы в боях. Их стихи были опубликованы лишь в послевоенные, точнее, уже в «оттепельные» годы, обнаружив свой глубокий, но не востребованный в предвоенные времена смысл. Молодые поэты отчетливо слышали «далекий грохот, подпочвенный, неясный гуд» (П. Коган) приближающейся войны с фашизмом. Они отдавали себе отчет в том, что нас ожидает очень жестокая война — не на жизнь, а на смерть.

Отсюда так явственно звучащий в их стихах мотив жертвенности — они пишут о людях своего поколения, которые — это их судьба — будут внесены «в смертные реляции», погибнут «возле речки Шпрее» (П. Коган), которые «умирали, не дописав неровных строчек, не долюбив, не досказав, не доделав» (Б. Смоленский), «ушли, не долюбив, не докурив последней папиросы» (Н. Майоров). Они провидели свою собственную судьбу. Наверное, этот мотив жертвенности, порожденный тем, что на историческом горизонте вставала тяжелая, кровопролитная война, и был в предвоенные годы одним из главных препятствий, закрывавших им дорогу в печать, нацеленную на легкие и быстрые победы.

Ho даже писатели, отвергавшие фанфарное шапкозакидательство, понимавшие, что нам предстоят жестокие испытания, — никто из них — не могли себе представить, какой на самом деле будет война. В самом страшном сне не могло привидеться, что она будет продолжаться долгие, казавшиеся бесконечными четыре года, что враг дойдет до Москвы и Ленинграда, Сталинграда и Новороссийска, что наши потери составят двадцать семь миллионов человек, что десятки городов будут превращены в руины, сотни сел в пепелища. Хлебнув на Западном фронте в первые недели войны во время отступления горячего до слез, на своей шкуре познав, что такое «котлы», танковые прорывы врага, его господство в воздухе, Симонов напишет полные тоски и боли строки, которые будут опубликованы только через четверть века:

Да, война не такая, какой мы писали ее, —
Это горькая штука...

( «Из дневника» )

Илья Эренбург в книге «Люди, годы, жизнь» вспоминал: «Обычно война приносит с собой ножницы цензора; а у нас в первые полтора года войны писатели чувствовали себя куда свободнее, чем прежде». И в другом месте — об обстановке в редакции «Красной звезды», о ее главном редакторе генерале Ортенберге: «...и на редакторском посту он показал себя смелым... Пожаловаться на Ортенберга я не могу; порой он на меня сердился и все же статью печатал». И эта обретенная в суровое время свобода принесла свои плоды. В годы войны — а условия жизни тогда мало располагали к сосредоточенной творческой работе — была создана целая библиотека книг, которые не потускнели за прошедшие полвека, не перечеркнуты временем — самым строгим судьей в делах литературы. Высокого уровня правды достигла литература — такого, что в наступившее мирное время, в первые послевоенные или последние сталинские годы, в пору нового идеологического помрачения она вольно или невольно на него оглядывалась, равнялась, им проверяла себя.

Конечно, писатели не всё тогда знали, не всё понимали в обрушившемся на страну хаосе горя и доблести, мужества и бедствий, жестоких приказов и безграничной самоотверженности, малой частицей которого они были сами, но их взаимоотношения с правдой, как они ее видели и понимали, не были, как в предыдущие и последующие годы, столь осложнены внешними обстоятельствами, партийно-государственными указаниями и запретами. Все это — беспрекословные рекомендации и показательно устрашающие проработки — начало снова возникать, как только проступили зримые контуры победы, с конца сорок третьего года.

Снова начались гонения в литературе. Разгромная критика очерков и рассказов А. Платонова, стихов Н. Асеева и И. Сельвинского, «Перед восходом солнца» М. Зощенко, «Украины в огне» А. Довженко (удар наносился и по рукописям) не была случайной, как могло казаться и многим казалось тогда, то был первый звонок, первое предупреждение: политические и идеологические кормчие страны оправились от шока, вызванного тяжелыми поражениями, почувствовали себя снова на коне и принимаются за старое, восстанавливают прежний жесткий курс.

В декабре 1943 г. Секретариат ЦК ВКП(б) принял два закрытых постановления: «О контроле над литературно-художественными журналами» и «О повышении ответственности секретарей литературно-художественных журналов». Редакторам предписывалось полностью исключить возможность появления в журналах так называемых «антихудожественных и политически вредных произведений», примером которых служили повесть М. Зощенко «Перед восходом солнца» и стихотворение И. Сельвинского «Кого баюкала Россия». Это было первым подступом к печально известным постановлениям ЦК о литературе и искусстве 1946 г., на долгие годы подморозившим духовную жизнь страны.

И все-таки дух свободы, рожденный в испытаниях войны, питавший литературу и питаемый ею, уже невозможно было истребить до конца, он был жив и так или иначе пробивался в творениях литературы и искусства. В эпилоге романа «Доктор Живаго» Пастернак писал: «Хотя просветление и освобождение, которых ждали после войны, не наступили вместе с победою, как думали, но все равно предвестие свободы носилось в воздухе все послевоенные годы, составляя их единственное историческое содержание». Эта характеристика общественного сознания помогает верно понять подлинное историческое содержание литературы периода Великой Отечественной войны.