ИДЕЯ художественная (эстетическая) — образная эмоциональная мысль, определяющая глубинный уровень содержания произведения (см.: Содержание и форма). Обычно она составляет основу содержания, но не всегда, поэтому некоторые теоретики не считают ее обязательно присутствующей во всяком произведении. Так, выдающийся филолог XX в. MJL Гаспаров писал о «пейзажном стихотворении А.А. Фета “Это утро, радость эта...”, что “идей в нем попросту нет, если не считать идеей, например, утверждение “весна — это прекрасно!”; стихи без идей имеют такое же право на существование, как, скажем, стихи без рифм, и только в отдельные эпохи “безыдейность” становится бранным словом, — за безыдейность, как мы знаем, современная критика очень бранила Фета...». Однако, во-первых, демократическая критика XIX в., как правило, считала идеями лишь идеи подчеркнуто общественного характера, а художественное творчество так или иначе может затрагивать все сферы бытия и сознания человека, жизни природы и Вселенной. Во-вторых, краткие формулы типа “весна — это прекрасно!” отнюдь не являются эстетическими идеями, они дают только предельно обобщенный, абстрагированный от всего их богатства и разнообразия логический “аналог” идей произведения, их “перевод” на язык отвлеченной мысли со сложного художественного языка. Сформулировать эстетическую идею нельзя, можно лишь ее интерпретировать и пояснить, а воспринимается она в ее целостности непосредственно, как и все произведение.
23 апреля 1876 г. Л.Н. Толстой писал критику Н.Н. Страхову о своей “Анне Карениной”: “Если... бы я хотел сказать словами все то, что имел в виду выразить романом, то я должен бы был написать роман тот самый, который я написал, сначала”. Вместе с тем, конечно, есть произведения, в которых идея или идеи менее значимы, чем характеры-открытия, ранее не использованные в литературе темы, увлекательный сюжет, красочные описания, находки в области внешней формы, например стиха, и т.д. И все-таки даже фетовское стихотворение “Это утро, радость эта...” выражает далеко не только восхищение весной, но и оптимистическое, жизнерадостное мировосприятие, активизирующееся в человеке с пробуждением природы, к которой он органически причастен. Так что идея есть и здесь.
Идеи бывают главными и менее значительными, нередко подчиненными главной и выражающими ее. По свидетельству жены Толстого, он говорил: “Чтобы произведение было хорошо, надо любить в нем главную, основную мысль...” В “Войне и мире” это была “мысль народная” (мысль о том, что только в единении с другими людьми, со всем “миром” человек может состояться как личность), в “Анне Карениной” — “мысльсемейная” (это относится скорее к авторской позиции, чем к идее законченного романа, которая получилась гораздо сложнее, чем защита семейных устоев); “мысль семейная” чрезвычайно важна и в "Войне и мире”, где она интегрирована в “мысль народную”.
Идеи в произведениях находятся между собой в разных соотношениях, но художественность всегда требует их единства, которое составляет идейно-эстетическое содержание, зачастую обобщенно называемое просто идеей. В цитированном письме к Н.Н. Страхову Толстой заявлял: “Если близорукие критики думают, что я хотел описывать только то, что мне нравится, как обедает Облонский и какие плечи у Карениной, то они ошибаются. Во всем, почти во всем, что я писал, мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собою, для выражения себя, но каждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна из того сцепления, в котором она находится. Само же сцепление составлено не мыслью (я думаю), а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления непосредственно словами никак нельзя; а можно только посредственно — словами описывая образы, действия, положения”. Так весьма тенденциозный писатель протестовал против декларативного, нехудожественного выражения идей, и хотя сам он в III—IV томах “Войны и мира” попытался сделать это в публицистических и философских отступлениях, его идеи, выраженные в художественном тексте, оказались не тождественны прямым заявлениям, они глубже и богаче.
He всегда художественные идеи воспринимались как авторские. На ранних этапах существования поэзии они признавались выражением объективной истины, имеющей божественное происхождение. Считалось, что вдохновение поэтам приносят Музы. «Гомер начинает обе свои поэмы обращениями к Музе: ’’Богиня, воспой...” в “Илиаде”, “Муза, поведай...” в “Одиссее”, Гесиод в зачине “Феогонии” описывает, как Музы явились ему на Геликоне и научили его слагать стихи... Только на следующем этапе развития античной поэзии, при переходе из Греции в Рим, этот мотив боговдохновенности ослабевает. Начинатель римской поэзии Энний в зачине своей “Летописи” изображает, как ему явились во сне уже не Музы, а тень Гомера, возвестив, что в него переселилась душа Гомера; Лукреций еще начинает свою поэму <“О природе вещей”> обращением к Венере, но уже начиная с Вергилия, традиционным началом героической поэмы становится не “Муза, воспой...”, а “Я воспеваю...”». Тем не менее поэты и писатели еще долго были уверены в том, что некая объективная истина гораздо важнее любого личного мнения. Поэтому, например, древнерусская литература в основном анонимна. Древнерусский летописец не мог сказать, как пушкинский Пимен: “...мой труд усердный, безымянный”, — потому что это разумелось само собой (в “Борисе Годунове” историзм еще становящийся, несколько условный, персонаж в данном случае, по сути, говорит словами автора). Даже в XVIII в. русские поэты нередко печатались анонимно. Традиция же классицизма, ориентированного на анонимность, могла сохранять и условное обращение к Музе, как в итоговом стихотворении Пушкина “Я памятник себе воздвиг нерукотворный...” (но памятник-то уже себе, а не Музе). Гораздо раньше, в оде “Вольность” (1817), он отказывался признать вдохновительницей богиню любви (“Цитеры слабую царицу”) и сам придумал некую вдохновительницу гражданской, свободолюбивой поэзии, что не имело аналогов в мифологии.
Новое время отличается ярко выраженными индивидуальностями художников, и чем оригинальнее их идеи, тем выше они ценятся.