Поэты 1870—1880-х годов

   Краткие содержания / История мировой литературы

Вы уже знаете, что вся вторая половина XIX века, с середины 1850-х годов и вплоть до начала 1880-х, прошла под знаком Некрасова, что эта эпоха говорила некрасовским голосом. Чуть-чуть поодаль, в его общественной тени, оказались другие великие лирики, Федор Тютчев и Афанасий Фет. Этим поэтам в учебнике посвящены отдельные главы. А мы пока из 1850-х перейдем сразу в 1870—1880-е годы, посмотрим, что же происходило с русской поэзией после Некрасова, после завершения «социальной» эпохи, эпохи натурализма.

А происходило с ней почти то же, что и после Пушкина, после Лермонтова, после ухода любого по-настоящему масштабного писателя и после самоисчерпания любого серьезного направления в искусстве. Русская поэзия опять оказалась на перепутье. Одни лирики продолжали развивать социальные, гражданственные мотивы. Например, Семен Яковлевич Надсон (1862—1887). Подобно тому, как Бенедиктов довел до крайности художественные принципы романтической лирики, так Надсон сгустил до предела пафос и стиль гражданственной лирики некрасовского образца:

Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат,

Кто б ты ни был, не падай душой
Пусть неправда и зло полновластно царят
Над омытой слезами землей,
Пусть разбит и поруган святой идеал
И струится невинная кровь, —
Верь: настанет пора — и погибнет Ваал,
И вернется на землю любовь!..

Стихи Надсона пользовались в 1880-е годы невероятной популярностью, почти как стихи Бенедиктова в 1830-е. Его опекал Плещеев; стихотворный сборник Надсона, впервые выпущенный в 1885 году, выдержал пять прижизненных изданий, Академия наук присудила ему Пушкинскую премию. Его называли поэтом страдания, гражданской тоски. А когда, прожив всего двадцать пять лет, Надсон умер из-за чахотки, толпа студентов сопровождала его гроб до самого кладбища...

Ho прошло всего несколько лет — и слава Надсона стала меркнуть: он был слишком нравоучителен, чересчур прямолинеен, его образы лишены объема и глубины, а многие его стихи просто-напросто подражательны.

Почему же этого не замечали при жизни поэта?

Так иногда случается в литературе: писатель словно попадает в болевую точку своей эпохи, говорит именно о том, о чем сию минуту размышляют его современники. И они всей душой откликаются на его поэтическое, писательское слово. Возникает эффект резонанса, звучание произведения многократно усиливается. И вопрос о том, насколько это слово художественно, насколько оно самобытно, отходит на второй план. А когда проходит некоторое время и другие проблемы встают перед обществом, тут-то и обнаруживаются художественное несовершенство, творческие неудачи, на которые прежде не обращали внимание.

Отчасти это относится и к другому популярному поэту 1870—1880-х годов, Алексею Николаевичу Апухтину (1840—1893). В отличие от Надсона, он происходил не из чиновно-разночинной, а из родовитой дворянской семьи. Детство его прошло безмятежно в родительском имении; образование он получил в элитарном Училище правоведения в Санкт-Петербурге. Апухтин в своем творчестве продолжил традиции, которые в свое время наметил Майков.

Он относился к поэзии как к чистому искусству, лишенному тенденциозности, свободному от общественного служения, словно бы дистиллированному. Апухтин и вел себя соответственно — демонстративно уклонялся от участия в «профессиональном» литературном процессе, мог на десятилетие перестать печататься, потом вновь начать публиковать свои стихи. Читатели, а особенно читательницы все равно ценили Апухтина; его нежная, надломленная интонация, внутреннее родство его поэтики с традициями салона — все это находило отклик в читательских сердцах:

Ночи безумные, ночи бессонные,
Речи несвязные, взоры усталые...
Ночи, последним огнем озаренные,
Осени мертвой цветы запоздалые!

Пусть даже время рукой беспощадною

Все же лечу я к вам памятью жадною,
В прошлом ответа ищу невозможного...

С течением времени и апухтинская лирика стала звучать все глуше и глуше; его стихи не находили отклика у читателей из-за сентиментальности, отсутствия настоящей глубины. Место Надсона и Апухтина заняли новые популярные лирики, принадлежавшие к следующему литературному поколению, — Константин Михайлович Фофанов, Мирра Александровна Лохвицкая. Заняли, чтобы в свою очередь уступить роль модного поэта другим.

Ho и в 1880—1890-е годы в русской поэзии были по-настоящему крупные таланты, которые не просто резонировали с эпохой, но обгоняли ее, работали на будущее. Один из них — утонченный лирик Константин Константинович Случевский (1837—1904).

Родился он в семье крупного чиновника, учился в Первом кадетском корпусе и даже был занесен в Золотую книгу выпускников; затем он блестяще служил...

Окружающие всегда считали Случевского цельной натурой; его аристократическая сдержанность, строгое воспитание вводили окружающих в заблуждение. Потому что в его стихах раскрывался совсем иной, надломленнодраматичный внутренний мир, связанный с романтическим ощущением жизни как царства двойничества:

Никогда, нигде один я не хожу,
Двое нас живут между людей:
Первый — это я, каким я стал на вид,
А другой — то я мечты моей...

До поры до времени стихов этих почти никто из окружения Случевского не читал, они печатались в третьеразрядных изданиях. Ho в 1860 году «Современник» открыл первый номер подборкой лирических стихотворений Случевского, а затем его поэтический цикл появился в «Отечественных записках». Восторженный критик и поэт Аполлон Григорьев объявил нового поэта гением, Иван Тургенев (который позже со Случевским рассорится и пародийно изобразит его в романе «Дым» под именем Ворошилова) согласился: «Да, батюшка, это будущий великий писатель».

Признание одушевляло, но Случевский оказался заложником жестокой литературной борьбы тех лет. Принятый в одном «стане», он был немедленно отторгнут в другом. Радикально-разночинное крыло редакции «Современника» решило отлучить поэта от журнала, несмотря на симпатию, которую испытывал к молодому лирику сам Некрасов. Co страниц других революционно-демократических изданий на Случевского обрушился град насмешек, его изображали ретроградом, человеком без идей.

Результат превзошел ожидания: мысливший «несовременными» категориями дворянской чести и достоинства, Случевский счел, что офицеру и аристократу не пристало быть героем фельетонов. И вышел в отставку, чтобы уехать из России. Он провел несколько лет в Парижском университете Сорбонне, в Берлинском, в Лейпцигском университетах, изучал естественные науки, математику. А в Гейдельберге стал доктором философии.

В 1866 году Случевский вернулся в Россию и стал делать карьеру заново — уже на гражданской стезе. Он попал в число приближенных царской семьи, стал камергером. Ho от потрясения, нанесенного ему в самом начале литературного пути, так и не оправился. И потому всячески подчеркивал свою непричастность к профессиональной литературной среде. (В этом он был близок Апухтину.)

Среди стихов, написанных Случевским в 1860—1870-е годы и не отданных в печать, мы почти не найдем «программных», проповеднических стихотворений. Их художественный строй подчеркнуто неровен, а стиль заведомо неоднороден. Случевский одним из первых в русской поэзии стал использовать не просто обиходную, обыденную речь, но даже и канцеляризмы: «По совокупности явлений светозарных...», «Преисправно заря затеплилась...». Он выработал особую поэтику неточных созвучий, непарных рифм:

Я видел свое погребенье.
Высокие свечи горели,
Кадил непроспавшийся дьякон,
И хриплые певчие пели,

В этих ранних стихах явно ощущается влияние Генриха Гейне; как большинство русских лириков второй половины XIX столетия, Случевский попал в мощное энергетическое поле этого «последнего романтика». Ho даже здесь заметно и другое: наличие сквозной идеи, для воплощения которой Случевскому требуется не гармоничная, совершенная стихотворная форма, а шероховатый, «неотделанный» стих, непарная, какая-то «спотыкающаяся» рифмовка. Это мысль о разрозненности, о трагической разъединенности человеческой жизни, в пространстве которой души, мысли, сердца перекликаются так же слабо и глухо, как непарные рифмы в стихе.

Быть может, самое характерное и при этом самое выразительное стихотворение Случевского «Упала молния в ручей...». Оно как раз и говорит о невозможности встречи, о неизбежности страдания, о неосуществимости любви:

Упала молния в ручей.
Вода не стала горячей.
А что ручей до дна пронзен,
Сквозь шелест струй не слышит он...
Другого не было пути...
И я прощу, и ты прости.

Недаром в стихах Случевского постоянно возникает кладбищенский мотив, тоскливый, как ночной ветер; недаром сквозь его социальные зарисовки проступает второй, скрытый план. План мистический.

Случевский постоянно пишет о Мефистофеле, проникшем в мир, о демоне зла, чей двоящийся, смутный образ мелькает здесь постоянно. Такое мироощущение было свойственно тогда не одному Случевскому. Его лирический герой недаром напоминает «подпольных» героев Достоевского. Дело в том, что Случевского нельзя уже назвать ни романтиком (хотя бы запоздалым), ни социальным лириком, ни тем более классиком. Он одним из первых уловил и запечатлел в своих стихах то мироощущение, которое будет многое определять в русской лирике, да и в целом в русской культуре конца XIX столетия. Это мироощущение позже назовут декадансом — от французского слова, означающего упадок, болезненный кризис сознания. Поэт хочет исцелиться от этого разочарования и не может найти исцеления ни в чем: ни в социальной жизни, ни в размышлениях о жизни вечной, ни в романтической иронии, ни в революционной проповеди, ни в возвращении к античной гармонии.

Конечно, до наступления новой эры в культуре было далеко. Случевский — лишь один из ее предвестников, «переходная» литературная фигура. Уже не вполне поэт XIX века, но еще и не лирик века ХХ-го.