Психологизм лирики А. Ахматовой

Лирика Ахматовой периода ее первых книг («Вечер», «Четки», «Белая стая») - почти исключительно лирика любви. Ее новаторство как художника проявилось первоначально именно в этой традицион­но вечной, многократно и, казалось бы, до конца обыгранной теме. Новизна лю­бовной лирики Ахматовой бросилась в глаза современникам чуть ли не с первых ее стихов, но, к сожалению, тяжелое зна­мя акмеизма, под которое встала молодая поэтесса, долгое время как бы драпиро­вало в глазах многих ее истинный, ориги­нальный облик и заставляло постоянно соотносить ее стихи то с акмеизмом, то с символизмом, то с теми или иными по­чему-либо выходившими на первый план лингвистическими или литературоведчес­кими теориями.

Еще в 1920-х годах Б. Эйхенбаум выска­зал соображение о «романности» ахматовской лирики, о том, что каждая книга ее стихов представляет собой как бы лириче­ский роман, имеющий к тому же в своем генеалогическом древе русскую реалис­тическую прозу.

О «романности» лирики Ахматовой инте­ресно писал Василий Гиппиус (1918). Он видел разгадку успеха и влияния Ахмато­вой (а в поэзии уже появились отголоски ее творчества) и вместе с тем объектив­ное значение ее любовной лирики в том, что эта лирика пришла на смену умершей или задремавшей в то время форме рома­на. И действительно, рядовой читатель может недооценить звуковое и ритмичес­кое богатство таких, например, строк: «И столетие мы лелеем еле слышный шо­рох шагов», но он не может не плениться своеобразием этих повестей-миниатюр, где в немногих строках рассказана драма. Такие миниатюры - рассказ о сероглазой девочке и убитом короле (стихотворение «Сероглазый король») и рассказ о проща­нии у ворот (стихотворение «Сжала руки под темной вуалью...»), были напечатаны в первый же год литературной известнос­ти Ахматовой.

Потребность в романе - потребность, очевидно, насущная. Роман стал необхо­димым элементом жизни, как лучший сок, извлекаемый, говоря словами Лермонто­ва, из каждой ее радости. В нем увекове­чивались сердца с непреходящими осо­бенностями, и круговорот идей, и неуло­вимый фон милого быта. Ясно, что роман помогает жить. Но роман в прежних фор­мах, роман, как плавная и многоводная река, стал встречаться все реже, стал сменяться сначала стремительными ру­чейками («новелла»), а там и мгновенны­ми  «гейзерами».   Примеры  можно найти, пожалуй, у всех поэтов: так, особенно близок ахматовской современности лер­монтовский «роман» «Ребенку», с его за­гадками, намеками и недомолвками. В этом роде искусства, в лирическом рома­не-миниатюре, в поэзии «гейзеров» Анна Ахматова достигла большого мастерства. Вот один из таких романов:

Как     велит    простая    учтивость,

Подошел   ко    мне,     улыбнулся.

Полуласково,              полулениво

Поцелуем     руки      коснулся.

И     загадочных   древних    ликов

На    меня    посмотрели    очи.

Десять    лет   замираний    и    криков.

Все    мои    бессонные    ночи

Я  вложила   в   тихое   слово

И   сказала     его    напрасно.

Отошел     ты.

И   стало    снова

На душе   и   пусто   и ясно.

На этом роман окончен. Трагедия деся­ти лет рассказана в одном кратком собы­тии, одном жесте, взгляде, слове. Неред­ко миниатюры Ахматовой были, в соот­ветствии с ее излюбленной манерой, принципиально не завершены и походили не столько на маленький роман в его, так сказать, традиционной форме, сколько на случайно вырванную страничку из романа или даже часть страницы, не имеющей ни начала, ни конца и заставляющей читате­ля додумывать то, что происходило между героями прежде.

Хочешь   знать,    как  все   это   было?   —

Три    в    столовой    пробило,

И   прощаясь,    держась    за    перила,

Она    словно    с    трудом   говорила:

«Это   все...   Ах,   нет,   я забыла,

Я люблю   вас,    я   вас любила

Еще     тогда!..

Возможно, именно такие стихи наблю­дательный Василий Гиппиус и называл «гейзерами», поскольку в подобных сти­хах-фрагментах чувство действительно как бы мгновенно вырывается наружу из некоего тяжкого плена молчания, терпе­ния, безнадежности и отчаяния. Стихо­творение «Хочешь знать, как все это бы­ло?..» написано в 1910 году, то есть еще до того, как вышла первая ахматовская книжка «Вечер» (1912), но одна из самых характерных черт поэтической манеры Ахматовой в нем уже выразилась в оче­видной и последовательной форме. Ах­матова всегда предпочитала «фрагмент» связному, последовательному и повест­вовательному рассказу, так как он давал прекрасную возможность насытить сти­хотворение острым и интенсивным пси­хологизмом; кроме того, как ни странно, фрагмент придавал изображаемому сво­его рода документальность: ведь перед нами и впрямь как бы не то отрывок из нечаянно   подслушанного  разговора,   не то оброненная записка, не предназна­чавшаяся для чужих глаз. Мы, таким об­разом, заглядываем в чужую драму как бы ненароком, словно вопреки намере­ниям автора, не предполагавшего нашей невольной нескромности.

Нередко стихи Ахматовой походят на беглую и как бы даже «необработанную» запись в дневнике:

Он любил три вещи на свете:

За вечерней пенье,   белых павлинов

И  стертые   карты Америки.

Не любил,   когда  плачут дети,

Не любил чая с малиной

И женской    истерики.

Иногда такие любовные «дневниковые» записи были более распространенными, включали в себя не двух, как обычно, а трех или даже четырех лиц, а также какие-то черты интерьера или пейзажа, но внут­ренняя фрагментарность, похожесть на «романную страницу» неизменно сохраня­лась и в таких миниатюрах:

Там тень моя осталась и тоскует,

Все в той же синей комнате живет,

Гостей из города за полночь ждет

И  образок  эмалевый   целует.

И в доме не  совсем  благополучно:

Огонь зажгут,   а все-таки  темно...

Не оттого ль хозяйке новой скучно,

Не оттого ль хозяин пьет вино

И слышит,   как за тонкою стеною

Пришедший   гость   беседует со   мною.

В этом стихотворении чувствуется ско­рее обрывок внутреннего монолога, та те­кучесть и непреднамеренность душевной жизни, которую так любил в своей психо­логической прозе Л. Толстой.

Особенно интересны стихи о любви, где Ахматова — что, кстати, редко у нее — пе­реходит к «третьему лицу», то есть, каза­лось бы, использует чисто повествова­тельный жанр, предполагающий и после­довательность, и даже описательность, но и в таких стихах она все же предпочитает лирическую фрагментарность, размы­тость и недоговоренность. Вот одно из таких стихотворений, написанное от лица мужчины:

Подошла.   Я волненья не выдал,

РавнодуиМо  глядя в  окно.

Села,   словно   фарфоровый  идол,

В позе,   выбранной  ею давно.

Быть   веселой   —  привычное дело,

Быть   внимательной   —  это   трудней...

Или   томная лень  одолела

После   мартовских пряных ночей?

Утомительный    гул   разговоров,

Желтой   люстры    безжизненный   зной

И  мельканье   искусных   проборов

Над   приподнятой  легкой   рукой.

Улыбнулся   опять    собеседник

И с надеждой глядит на  нее...

Мой   счастливый   богатый   наследник,

Ты  прочти завещанье  мое.