Религиозный аспект романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание»

Первое, что обращает на себя внима­ние при рассмотрении темы, фамилия, которую автор дал своему герою. Родион Раскольников — человек, рожденный расколотым и порождающий раскол, на­следник суровых, непримиримых борцов против «антихриста» в русской исто­рии  —  раскольников-старообрядцев.

История русского церковного раскола началась с собора 1 6 6 6 — 1 6 6 7 годов и свержения патриарха Никона, когда ана­феме были преданы восьмиконечный крест, двуперстие и другие символы и порядки старой византийской право­славной церкви. С этой даты начинаются гонения на старообрядцев, гонения, породившие протопопа Аввакума, само­сожжения целых старообрядческих де­ревень, не желавших признать власть «государевой» церкви, уход раскольни­ков-бегунов в поисках «святого Белогорья» в далекие неизвестные земли Си­бири, Алтая, Камчатки, Аляски. Это был путь подвижничества, борьбы, отрече­ния от «благ мира сего» во имя «света любви Христовой».

Не зря Порфирий Петрович в своем по­следнем разговоре с Раскольниковым признается: «Я ведь вас за кого почи­таю? Я вас почитаю за одного из таких, которым хоть кишки вырезай, а он будет стоять да с улыбкой смотреть на мучите­лей, если только веру или Бога найдет». Это признание его антипода, человека закона и власти.

Что касается окружающих и близких Раскольникова, то многие из них любят и уважают Родиона. В самом деле, велико его обаяние, его «широкого сознания и глубокого сердца». Поразил Соню Рас­кольников, когда посадил ее, опозорен­ную, растоптанную, изгнанную, рядом с сестрой и матерью, а потом поклонил­ся ей — страдалице, жертве, — всему страданию человеческому поклонился. Целый новый мир открылся тогда ее ду­ше — чуждый, враждебный миру безыс­ходного «привычного» мучения, обще­принятой морали.

Те, кто способны глубоко чувствовать, любят Раскольникова, ибо «есть у него эти движения», непосредственные дви­жения чистого и глубокого сердца, также и он, Раскольников, любит мать, сестру, Соню, Полечку. И потому глубочайшее отвращение и презрение испытывает к ежечасно и ежеминутно разыгрывающе­муся вокруг трагическому фарсу бытия, калечащему тех, кого он любит. И отвра­щение это тем сильнее, чем уязвимее душа Раскольникова, чем беспокойнее и честнее его мысль, чем строже со­весть, а именно это — душевная уязви­мость, беспокойная и честная мысль — влечет к нему сердца.

Не собственная бедность и даже не нуж­да и страдания сестры и матери терзают Раскольникова, а, так сказать, нужда все­общая, горе вселенское: и горе сестры и матери, и горе погубленной девочки, и мученичество Сонечки, и трагедия се­мейства Мармеладовых, беспросветная, безысходная, вечная бессмыслица, неле­пость бытия, ужас и зло, царствующие в мире, нищета, позор, порок, слабость и несовершенство человека — вся эта ди­кая «глупость создания».

Его бунт не только против мира, но и против Бога. Это — отрицание божест­венной благости, божественного смысла, предустановленной необходимости ми­роздания. Навсегда запомнилась Досто­евскому богоборческая аргументация его друзей-петрашевцев: «Неверующий ви­дит между людьми страдания, ненависть, нищету, притеснения, необразованность, беспрерывную борьбу и несчастия, ищет средства помочь всем этим бедствиям и, не нашел его, восклицает: «Если такова судьба человечества, то нет провидения, нет высшего начала!» И напрасно свя­щенники и философы будут ему гово­рить, что небеса провозглашают славу Божию! "Нет, — скажет он, — страдания человечества гораздо громче провозгла­шают злобу Божию!"». «Бог, Бог такого ужаса не допустит!» — говорит Соня по­сле разговора о гибели, которая неиз­бежно ждет детей Катерины Ивановны. Как не допустит?! Допускает! «Да, может, и Бога-то совсем нет!» — отвечает Рас­кольников.

Убийство старухи — единственный, ре­шающий, первый и последний экспери­мент, сразу все разъясняющий: «Тою же дорогой идя, я уже никогда более не по­вторил бы убийства».

Раскольникову его эксперимент нужен именно для проверки своей способности на преступление, а не для проверки идеи, которая, как он до поры до време­ни глубоко убежден, непреложна, нео­провержима. «Казуистика его выточи­лась, как бритва, и сам в себе он уже не находил сознательных возражений» — это перед убийством. Но и потом, сколь­ко бы раз он ни возвращался к своим мыслям, сколь строго он ни судил бы свою идею, казуистика его только выта­чивалась все острее и острее, делалась все изощрение. И уже решившись вы­дать себя, он говорит сестре: «Никогда, никогда не был я сильнее и убеждение, чем теперь!»

И, наконец, на каторге, подвергнув свою «идею» беспощадному нравствен­ному анализу, он не в силах от нее отка­заться: идея неопровержима, совесть его спокойна. Сознательных, логичес­ких опровержений своей идеи Расколь­ников не находит до конца. Ибо он обобщает вполне объективные особен­ности современного мира, уверенный в невозможности что-либо изменить, — бесконечность, неизбывность челове­ческого страдания и разделение мира на угнетенных и угнетателей, властите­лей и подвластных, насильников и наси­луемых, или, по Раскольникову, на «про­роков» и «тварь дрожащую».

Вот он, раскол, раскол внутри самого героя, между разумом и сердцем, между «казуистикой» идей и «влечениями» сердца, между «Христом и истиной». В 1854 году, выйдя с каторги, Ф. М. До­стоевский напишет Н. Д. Фонвизиной, что если бы ему доказали, «что Христос вне истины и действительно было бы, что истина вне Христа», то ему «лучше хотелось бы остаться с Христом, нежели с истиной».

Достоевский допускает (пусть теоре­тически), что истина (которая есть вы­ражение высшей справедливости) мо­жет оказаться вне Христа: например, если «арифметика» автоматически до­кажет, что дело обстоит именно так. Но в таком случае сам Христос как бы ока­зывается вне Бога (вернее, вне «ариф­метики», тождественной в данном слу­чае мировому смыслу). И Достоевский предпочитает остаться «с Христом», ес­ли вдруг сама истина не совпадает с идеалом красоты. Это тоже своего ро­да бунт: остаться с человечностью и до­бром, если «истина» по каким-либо при­чинам окажется античеловеческой и не­доброй, И потому «слезинка ребенка» для него более значима, чем «светлое будущее человечества».

И именно поэтому — в этом гениаль­ность романа Ф. М. Достоевского — как бы параллельно с «вытачиванием казуи­стики» все нарастает, усиливается и на­конец, побеждает опровержение раскольниковской идеи — опровержение душой и духом самого Раскольникова, сердцем, «которое обитель Христа». Это опровержение не логическое, не теоре­тическое, не умственное — это опровер­жение жизнью. Глубочайшая уязвлен­ность ужасом и нелепостью мира родила раскольниковскую идею. Идея породила действие — убийство старухи-процент­щицы, убийство намеренное, и убийство ее служанки Лизаветы — убийство не­преднамеренное. Воплощение идеи привело к еще большему увеличению ужаса и нелепости мира.

Благодаря множеству как бы нарочно сошедшихся случайностей Раскольникову поразительно удается, так сказать, техническая сторона преступления. Ма­териальных улик против него нет. Но тем большее значение приобретает сторона нравственная. Без конца анализирует Раскольников результат своего жестоко­го эксперимента, лихорадочно оценива­ет свою способность переступить роко­вую черту.

Со всей непреложностью открывается для него страшная истина — преступле­ние его было бессмысленным, погубил он себя напрасно, цели не достиг: «не преступил, на этой стороне остался», оказался человеком обыкновенным, «тварью дрожащею». «...Те люди (насто­ящие-то властелины) вынесли свои ша­ги, и потому они правы, а я не вынес, и, стало быть, я не имел права разре­шить себе этот шаг» — окончательный итог, подведенный им на каторге.

И побеждает Раскольников-человек, потрясенный страданиями и слезами людскими, глубоко сострадающий и в глубине души своей уверенный, что че­ловек не вошь, с самого начала «пред­чувствовавший в себе и в убеждениях своих глубокую ложь». Терпит крах его бесчеловечная идея.

Но неужели Раскольников — мысля­щий, действующий, борющийся Рас­кольников — откажется от признания и суда? Достоевский знает, что новую жизнь Раскольникову «надо еще дорого купить, заплатить за нее великим, буду­щим подвигом». И, конечно, свой вели­кий, будущий подвиг его герой мог со­вершить только со всей мощью и остро­той своего сознания и с новой высшей справедливостью своего суда, на путях «ненасытимого сострадания». Это бу­дет подвиг человеколюбия, а не ненави­сти к людям, подвиг единения, а не обо­собления.

Разрушив «стройную теорию» и «про­стую арифметику» идеи Родиона Раскольникова в романе «Преступление и наказание», Федор Михайлович Досто­евский предостерег человечество от опасности «простых решений» с помо­щью революционных бунтов, провозгла­шая один закон человеческих отноше­ний — закон нравственный.