Роль и место лирических отступлений в поэме Н. В. Гоголя «Мертвые души»

1. Особенности замысла и жанра.
2. Сатирическое звучание лирических отступлений.
3. Размышления о двух разновидностях писателей.
4. Образ Руси: «чудная, незнакомая земле даль» и «птица тройка».

 

По собственному признанию Н. В. Гоголя, сюжет «Мертвых душ» был подсказан ему А. С. Пушкиным. Уже изначально это произведение задумывалось как роман-путешествие, что позволяло охватить творческим взглядом широкий круг характеров, с которыми главный герой встречается в пути. Работая над первым томом «Мертвых душ», Гоголь рассчитывал написать еще два тома. Если в первом были выведены отрицательные персонажи, которые являлись довольно типичным явлением для своей среды и эпохи, то во втором и третьем томах автор предполагал изобразить положительных героев, а также показать духовное обновление Чичикова, главного героя «Мертвых душ». Гоголь предполагал использовать трехчленную композицию, сходную с композицией «Божественной комедии» А. Данте. Однако действие дантовского произведения происходит не на земле, а Гоголь стремился описывать конкретные реалии современной ему жизни России. Как бы то ни было, писатель сжег второй том «Мертвых душ», а третий и так и не был написан. От второго тома сохранилось лишь несколько глав.

 

Гоголь назвал свое прозаическое произведение поэмой, хотя традиционно это слово применяют по отношению к поэтическим творениям. Литературоведы связывают столь нетипичное определение автором жанра своего произведения с широтой сюжетного размаха «Мертвых душ» и довольно большим количеством лирических отступлений, в которых Гоголь высказал свое мнение по ряду глубоко волновавших его вопросов. «Евгений Онегин» А. С. Пушкина в определенном смысле также можно назвать панорамой эпохи, да и лирических отступлений в этом произведении достаточно. Кроме того, «Евгений Онегин» — стихотворное произведение. Однако автор почему-то не счел его поэмой, предпочитая назвать романом в стихах. Как бы то ни было, определение жанра собственного произведения — неотъемлемое право автора, а поэтичность лирических отступлений в гоголевских «Мертвых душах» и в самом деле временами напоминает нерифмованные стихи. Но для чего понадобились Гоголю эти отступления от сюжетной линии? Авторская позиция и так достаточно ясна — она логически вытекает из особенностей описания, из того, как показывает писатель своих героев. Лирические отступления усиливают ее звучание, а нередко и раскрывают взгляды автора, которые не могли быть изложены в ходе повествования о похождениях Чичикова.

 

Обратим внимание и на то, как располагаются лирические отступления в тексте «Мертвых душ». Они либо завершают какую-либо сцену, либо предшествуют ей. Порой лирические отступления вклиниваются в повествование, разрывают целостную сцену на части. Примером подобного лирического отступления может служить рассуждение о сравнительных характеристиках «толстых» и «тоненьких», введенное Гоголем в описание визита Чичикова в дом губернатора (I глава I тома). Сатирический смысл этого лирического отступления звучит предвестием рассказа «Толстый и тонкий» А. П. Чехова: «Увы! толстые умеют лучше на этом свете обделывать дела свои, нежели тоненькие. Тоненькие служат больше по особенным поручениям, или только числятся, и виляют туда-сюда; их существование как-то слишком легко, воздушно и совсем ненадежно. Толстые же никогда не занимают косвенных мест, а все прямые, и уж если сядут где, то сядут надежно и крепко, так что скорей место затрещит и угнется под ними, а уж они не слетят».

 

Большое значение в поэме «Мертвые души» имеет лирическое отступление, посвященное двум разновидностям писателей (начало VII главы I тома). «Счастлив писатель, который мимо характеров скучных, противных, поражающих печальною своею действительностью, приближается к характерам, являющим высокое достоинство человека», — восклицает Гоголь. Однако ему самому «определено» «чудной властью» иное — показать «страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога». Автор «Мертвых душ» с горечью отмечает, что если талантливый писатель, повествующий о героях, обладающих высокими душевными качествами, не только испытывает радость от своей работы, но и удостаивается славы и похвалы читателей, то ему долго придется дожидаться адекватной оценки своих произведений. Между тем «много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую из презренной жизни, и возвести ее в перл созданья». Однако сознание одиночества и непризнанности не останавливают автора «Мертвых душ» — его призвание в том, чтобы «озирать громадно-несущуюся жизнь» и правдиво описывать характеры своих героев, какими бы отвратительными они ни были.

 

С поэтическим образом «громадно-несущейся жизни» перекликается образ Руси, ее необъятного простора, словно предназначенного для былинного богатыря (XI глава I тома). Чем пленяет взор картина, открывающаяся из окна экипажа путнику, едущему по дорогам России? Все «открыто-пустынно и ровно»: ни романтические красоты природы, ни чудеса архитектуры, характерные для других стран Европы, не мелькают перед путешественником. Но есть что-то завораживающее, таинственное и властное в этих бескрайних однообразных просторах, о которых «от моря до моря» несется берущая за душу песня. «Что в ней, в этой песне?» — вопрошает Гоголь. Лирическое отступление, посвященное просторам Руси, пожалуй, одно из самых поэтических мест в «Мертвых душах». Словно бы слышится заунывное и лихое: «Степь да степь кругом...». Образ «могучего пространства», грозного и страшного своей непостижимостью. Это и русский пейзаж, и философская категория, и подспудный вопрос: если так необъятна и величественна эта земля, почему же не видно на ней богатыря, а бродят все какие-то пародии на человека, «кулаки» да. «прорехи» или еще благопристойные мошенники, вроде Чичикова?..

 

Вопрос о грядущих судьбах России — вопрос, так и оставшийся без ответа — звучит и в конце первого тома «Мертвых душ». И снова Гоголь с мастерством поэта воспевает быструю езду, позволяющую душе истинно русского человека как бы слиться с бескрайними просторами родной земли, ощутить нечто «восторженно-чудное», чему и названия-то не подберешь. Но вместе с восторгом «что-то страшное заключено в сем быстром мелькании», когда все предметы сливаются в неразличимом вихре движения: «Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах?... Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится вся вдохновенная богом!..».

 

Не перекликается ли этот поэтический образ со строками Пушкина:

 

А в сем коне какой огонь!

Куда ты скачешь, гордый конь,

И где опустишь ты копыта?

О мощный властелин судьбы!

Не так ли ты над самой бездной,

На высоте, уздой железной

Россию поднял на дыбы?

Но куда мчатся кони, увлекающие за собой Россию? И здесь она остается верна своей беспредельности: «Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».