Сюжет и проблематика одного из произведений Н. Лескова Неблагодарная Родина (Н. Лесков, «Левша»)

Теперь все это уже «дела минувших дней»:
и «преданья старины», хотя и не глубокой,
но предания эти нет нужды торопиться забывать,
несмотря на баснословный склад легенды и эпический характер ее главного героя.
                              Н. Лесков, «Левша»

В наше время, когда «американизация» молодежи идет полным ходом, когда голливудский ширпотреб вытесняет с экранов российские фильмы, а вместо «Пушкина и Гоголя» с базара несут «плейбой» и «ножки Буша», особенно полезно обратиться к сатирическому творчеству Лескова.

Тульский Левша, несмотря на все посулы англичан, остается верен своей неблагодарной, но милой сердцу Родине. Другой же лесковский герой — Иван Никитич Сипачев, не оправдал упований своей родни и неожиданно для всех (и в первую очередь — для себя) умер «немцем». История «онемечивания» «истинно русского человека» выглядит поначалу комически. Однако по мере развертывания повествования автор приобщает читателя к очень серьезным размышлениям о воинствующем пруссачестве, о его постоянном стремлении к германизации соседних народов. Злободневная во времена Лескова проблема эта с небывалой остротой предстанет перед людьми XXI века.

Значило ли все это для самого автора, что Россия «должна обособиться, забыть существование других западноевропейских государств, отделиться от них китайской стеною» ? В рассказе «Загон» дана символическая картина такой обособившейся России: «...темный загон, окруженный стеною, в которой кое-где пробивались трещинки, и через них в сплошную тьму сквозили к нам слабые лучи света». Пролог к рассказу открыто оценочен и определяет основной тон повествования в целом.

Лесковская сатира оказывается в прямом родстве с щедринской: чего бы ни коснулся автор в «Загоне», на всем лежит печать «глуповства». Краткое отрезвление после позорного провала в Крымской войне («интервал») вновь сменяется стихией национализма и мракобесия. Одна задругой возникают и исчезают зловещие фигуры «обрусителей» и политических авантюристов у царского трона. Уроки истории ничему не научили Загон, и его апофеозом недаром становится альянс «петербургских генеральш» с новоявленным «пророком» Мифимкой. Финал этот явно предвещает грядущую «распу-тинщину», а сам рассказ буквально пронизан ощущением тупика, близкой катастрофы и неизбежного возмездия.

Но вернемся к «Левше», название которого полностью звучит так: «Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе».

Тут все та же тема, все то же беспокойство автора об ущербе преклонения перед иностранным. В данном повествовании Платов противопоставлен комическому образу самого государя:

«...А Платов на эти слова в ту же минуту опустил правую руку в свои большие шаровары и тащит оттуда ружейную отвертку. Англичане говорят: «Это не отворяется», а он, внимания не обращая, ну замок ковырять. Повернул раз, повернул два — замок и вынулся. Платов показывает государю собачку, а там на самом сгибе сделана русская надпись: «Иван Москвин во граде Туле».

Англичане удивляются и друг дружку поталкивают:

—    Ох-де, мы маху дали!

А государь Платову грустно говорит:

—    Зачем ты их очень сконфузил, мне их теперь очень жалко. Поедем.

Сели опять в ту же двухместную карету и поехали, и государь в этот день на бале был, а Платов ещэ больший стакан кис-лярки выдушил и спал крепким казачьим сном».

Левша еще не появился в повествовании, но уже расставлены акценты, уже комедийное начало заявлено, противостояние выявлено. Впрочем, это сделано и в первом абзаце, с великолепным мастерством утонченного стилиста:

«Объездил он все страны и везде через свою ласковость всегда имел самые междоусобные разговоры со всякими людьми, и все его чем-нибудь удивляли и на свою сторону преклонять хотели, но при нем был донской казак Платов, который этого склонения не любил и, скучая по своему хозяйству, все государя домой манил. И чуть если Платов заметит, что государь чем-нибудь иностранным очень интересуется, то все провожатые молчат, а Платов сейчас скажет: «так и так, и у нас дома свое не хуже есть, — и чем-нибудь отведет».

Посетивший Лескова в конце 1894 года литературный критик В. В. Протопопов записал за ним: «Я люблю литературу как средство, которое дает мне возможность высказывать все то, что я считаю за истину и за благо; если я не могу этого сделать, я литературы уже не ценю: смотреть на нее, как на искусство, не моя точка зрения...» При этом Лесков готов был признать, что «благородством направления» искупается даже недостаток художественности. «Разумеется, — добавлял он,

—    гармонически целостное сочетание и той и другой — это высшая ступень творчества, но достижение ее выпадает на долю только настоящих мастеров, взысканных большими дарованиями».

Думается, что именно в «Левше», где автор использовал нестандартную стилистику, было достигнуто высокое «гармоническое сочетание» художественности и направления. Вот, едут государь и казак Платов домой, друг на друга обиженные. По-всякому можно рассказать эту поездку. Лаконично, в стиле газетного очерка, растянуто, с бытовыми, дорожными подробностями. Лескову хватает одного предложения, искрящегося юмором:

«...они и ехали молча, только Платов на каждой станции выйдет и с досады квасной стакан водки выпьет, соленым ба-раночком закусит, закурит свою корешковую трубку, в которую сразу целый фунт Жукова табаку входило, а потом сядет и сидит рядом с царем в карете молча. Государь в одну сторону глядит, а Платов в другое окно чубук высунет и дымит на ветер. Так они и доехали до Петербурга, а к попу Федоту государь Платова уже совсем не взял.

—    Ты, — говорит, — к духовной беседе невоздержан и так очень много куришь, что у меня от твоего дыму в голове копоть стоит.

Платов остался с обидою и лег дома на досадную укушетку, да так все и лежал да покуривал».

В чем-то «Сказ о тульском косом Левше» похож на рассказы Зощенко. Та же самая вроде народная, но где-то пародийная речь, то же самое обыгрывание внешне не смешных, но в трактовке авторов очень смешных подробностей.

Например, передача блохи государыне заняла в изложении Лескова одну строчку, где царица оказалась смешной позер-шей: «Императрица Елисавета Алексеевна посмотрела блохи-ны верояции и усмехнулась, но заниматься ею не стала.

—    Мое, — говорит, — теперь дело вдовье, и мне никакие забавы не обольстительны».

Новый государь, Николай, явно симпатичен автору, в отличие от Александра Павловича, преклонявшегося перед иностранцами. И рассказ о нем, не теряя юмористического звучания, приобретает почтительность:

«Государь Николай Павлович ни о чем не забывал, и чуть Платов насчет междоусобных разговоров кончил, он его сейчас же и спрашивает:

—    А что же, как мои тульские мастера против аглицкой нимфозории себя оправдали?

Платов отвечал в том роде, как ему дело казалось.

—    Нимфозория, — говорит,— ваше величество, все в том же пространстве, и я ее назад привез, а тульские мастера ничего удивительнее сделать не могли.

Государь ответил:

—    Ты — старик мужественный, а этого, что ты мне докладываешь, быть не может.

Платов стал его уверять и рассказал, как все дело было, и как досказал до того, что туляки просили его блоху государю показать, Николай Павлович его по плечу хлопнул и говорит:

—    Подавай сюда. Я знаю, что мои меня не могут обманывать. Тут что-нибудь сверх понятия сделано».

Ну а дальше действие развивается по известному каждому школьнику сценарию. Левша, который «мельче этих подковок работал: гвоздики выковывал, которыми подковки забиты», направлен за границу, там он спокойно отказывается от предложений остаться насовсем, наивно поясняя любовь к Родине привычками и оставшимися родственниками. При осмотре оружейных заводов он обращает особое внимание на уход англичан за оружием — там дульные каналы не чистят, как в России, кирпичной крошкой. Это важная военная информация, и Левша стремится домой. Потом пьянка с моряком («Началось у них пари еще в Твердиземном море, и пили они до рижского Динаминде, но шли все наравне и друг другу не уступали и до того аккуратно равнялись, что когда один, глянув в море, увидал, как из воды черт лезет, так сейчас то же самое и другому объявилось. Только полшкипер видит черта рыжего, а Левша говорит, будто он темен, как мурин»), больница...

И уже перед смертью мастеровой просит: «Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть чтобы и у нас не чистили, а то, храни бог войны, они стрелять не годятся». Не сказали, не сочли нужным. «А доведи они левшины слова в свое время до государя, — в Крыму на войне с неприятелем совсем бы другой оборот был».

В 12-й главе автор как бы резюмирует рассказанное. И стоит привести его «резюме» хоть частично, потому что лучше уже не скажешь:

«Таких мастеров, как баснословный Левша, теперь, разумеется, уже нет в Туле: машины сравняли неравенство талантов и дарований, и гений не рвется в борьбе против прилежания и аккуратности. Благоприятствуя возвышению заработка, машины не благоприятствуют артистической удали, которая иногда превосходила меру, вдохновляя народную фантазию к сочинению подобных нынешней баснословных легенд.

Работники, конечно, умеют ценить выгоды, доставляемые им практическими приспособлениями механической науки, но о прежней старине они вспоминают с гордостью и любовью. Это их эпос, и притом с очень * чел овечкиной душою» ».

Да, « гений не рвется в борьбе », а « машины не благоприятствуют артистической дали». И нынешнее поколение не способно пока порождать мастеров с «человечкиной душой». Остается надеяться, что мы научимся «не чистить свои ружья кирпичом» и не склоняться перед западным ширпотребом.

Время показало, что сам художник поднялся на эту высшую ступень творчества, так как оно не только не обесценило значение ярких и мудрых книг Лескова, а, напротив, высветило их глубины. На расстоянии длиною в столетие яснее становится «гармонически-целостное сочетание» художества и мысли, той самой, в которой так долго отказывали Лескову. И творческое наследие классика становится все необходимее нам, современникам нового века.