«Третья волна» литературной эмиграции. Творчество С. Д. Довлатова

Зона, заповедник. Все время какие-то установленные границы. Тем не менее ситуация за чертой зоны мало чем отличается от ситуации внутри ее. Нет, эти произведения Довлатова не перечень лагерных кошмаров. Это не список преступлений против человечества и какого-то его отдельного поколения. Это жизнь рядового ВОХРы и просто писателя Сергея Донатовича Довлатова.

 

Он родился в 1941 году в Уфе, в семье эвакуированных во время войны из Ленинграда театральных работников. С 1944 жил в Ленинграде, учился там на финском отделении филологического факультета Ленинградского университета, потом служил в армии и учился после нее там же, но уже на факультете журналистики, но не закончил его. Довлатов работал журналистом в малотиражных газетах, сторожем, камнерезом и экскурсоводом в Пушкинском заповеднике, о котором он и напишет впоследствии повесть «Заповедник». Прозу всерьез Довлатов стал писать уже после армии. Уже в это время у него появляются циклы новелл, которые образуют книгу «Зона». И «Зона» не была бы «зоной», если бы писалась последовательно. Он и не рассчитывал ни на какую-либо определенную последовательность и приверженность привычным литературным течениям. Писатель Довлатов сознательно выработал уже в эмиграции жанр книги, прочитываемой «за вечер». Он создал свой стиль, который имеет жесткие рамки, хотя по прочтении он кажется легким и непринужденным.

 

Книга Довлатова «Зона» напоминает страшную сказку или сказание, легенду, в которую ни сам автор, ни читатель верить не хотят. Но писать правду всегда сложней и трудней, чем сочинять. А Довлатов не пытался кого-то напугать, потому что вся страна жила этим. Лагерь — это давление, моральный и реальный пресс. Он ломает, сжимает тех, кто внутри и снаружи «Зоны». Слияние, поразительное объединение обеих сторон колючей проволоки — вот, что показал Довлатов. Но ведь это реально, не вымысел, а отношения между людьми в равной степени горестны и смешны. Главное, что в «Зоне» в людях осталось не меньше человеческих чувств, чем у тех, кто живет за ее пределами. Люди разные, но проблемы на воле и зоне одни. И общество единое, оно — советское. Зек Ероха, зек Замараев, офицер охраны Егоров и аспирантка Катя юдофобия, «романтика» лагерной жизни. Надзиратель Тахапиль и рецидивист Купцов, Парамонов и Фидель — сплошные антагонизмы.

Довлатовская фрагментарность, насыщенность антиподами копирует внешний мир. Смысл не в том, чтобы показать объем нецензурной лексики, исторгаемой на зоне, и не в количестве пристреленных зеков или в литраже выпитого на Новый год. Дело все в том, что лагерь — это копия всей страны. Пусть уменьшенная, но модель целого государства. То, как обращались с людьми на зоне и то, как позволяла страна обращаться с собой практически тождественно.

Существенная и оригинальная черта Довлатова — заниженная самооценка рассказчика, открытость диалогу — придает прозе Довлатова особый демократический тон. Он пишет о простых, сегодняшних людях и ситуациях, в которых они оказываются. Подтверждение этому представление о гении — «бессмертный вариант простого человека».

Герои Довлатова — его современники. И они находят общий язык, вне зависимости от того, где они живут: в Америке или в России, на зоне или на свободе. В то же время при всей своей общительности они страшно одиноки, так же как герои прозы «постоянного поколения». Они отчуждены от мира, но они и товарищи. Тотальное, но в такой же степени романтическое одиночество будоражило душу и ум Довлатова до самых последних дней его жизни.

И. Бродский в эссе о Довлатове написал о том, что Сергей Донатович воспринял «...идею индивидуализма и принцип автономности человеческого существования более всерьез, чем это было сделано кем либо и где-либо». Литературную генеалогию Довлатов вел от Чехова, Зощенко и американских прозаиков XX века (Шервуд, Хемингуэй, Фолкнер, Сэлинджер), а так же Добычина и Булгакова. Довлатова всегда поражал психологизм Достоевского, но он никогда не подражал ему. В своих произведениях Довлатов утвердил глубокую привязанность человека к своей Родине, какой бы она ни была и какой бы режим в ней ни был установлен. Писатель показал всем, что человек должен быть счастлив своей судьбой настолько, насколько избалован и измучен ею в одинаковой мере. Поэтому проза Довлатова настолько затрагивает. Это крик души — с зоны, из заповедника, с обычной свободной территории.

 

Произведения Довлатова переведены на основные европейские языки. А в англоязычной критике отрицательные отзывы практически отсутствуют. Потому что человек должен оставаться человеком и не терять своего лица в каких бы то ни было жизненных обстоятельствах.